буфет, где толпились, шумно разговаривая, делегаты, прошел по ковровой дорожке в зал. Много событий в жизни Крупновых было связано с этим старым домом. Огромный двухсветный зал с высоким потолком, в лепных украшениях, с двумя бронзовыми люстрами, дубовой почерневшей панелью, сценой, на которой стояли стол под зеленым сукном и кафедра, – все напоминало Денису его молодость, долгую, трудную рабочую жизнь. В этом доме десять дней работал первый Совет рабочих депутатов в 1905 году, тогда Денис вместе с отрядом рабочей дружины охранял здание от полицейских и черносотенцев. Многие члены Совета пошли на каторгу, а вскоре и он отправился вслед за ними. На этой сцене в 1918 году мятежный командующий Мурашов хотел арестовать губернское руководство, но не успел. Начдив Рубачев застрелил его в ту самую секунду, когда Мурашов клал большой палец на гашетку пулемета, направленного на президиум.
Отсюда и началась фронтовая жизнь – сначала рядовым, а потом командиром роты Волжской пролетарской дивизии. В этот дом, перевязав портянкой раненую ногу, привез он от начдива Рубачева донесение командарму о взятии переправы через Волгу.
Кажется, совсем недавно Костя в форме летчика рассказывал с этой сцены школьникам о выборе профессии, а Денис и Любовь сидели в полутемной бархатной ложе, радуясь на своего молодца…
Со спокойным недоверчивым вниманием слушал Денис Солнцева, сильно постаревшего за последние дни. Старый сталевар, как и многие другие его товарищи, чувствовал, что секретарь горкома отчитывается в последний раз. Не хотел этого понять только сам Тихон. Не повышая голоса, щуря глаза в отечных веках, он, как бывало и прежде на пленумах и активах, заложив руку за борт кителя, читал медленно, в манере Сталина. Три часа читал Тихон, не отрываясь от бумаги. Он напоминал Денису слепого, боящегося потерять свою палку.
Когда Тихон Тарасович дошел до признаний в том, что недостаточно был тверд и последователен в осуществлении генерального плана реконструкции города, Денису эти признания показались слишком привычными, легкими.
Доклад Солнцев закончил бодрым, хрипловатым, как у погонщика быков, голосом. Делегаты, громко переговариваясь, выходили во двор. Слышались шутки, смех. Денис отыскал у фонтана Савву и, постучав ногтем по блестящей пуговице его кителя, сказал:
– Как в стеклянном колпаке наш Тихон сидит: вроде и видит людей, а не слышит, не понимает. А ведь не без царя в голове.
– Это еще посмотрим, что за царь у него в голове, – сказал Савва, раздувая ноздри крупного горбатого носа. – Мне он основательно попортил кровь…
Ему вспомнилась их давняя встреча в горкоме. Савва говорил Тихону о металле, а тот свое: стадион, лестница на Волгу, реконструкция города. Явно трусил тогда секретарь, как бы он, Савва, освобожденный от работы в наркомате, не потащил вниз и его, Тихона…
– Кроме всего прочего, Тихон – заяц, – добавил Савва. – Трусы всегда жестоки.
В зал вошли Денис с Саввой вместе, сели рядом. Постепенно заглох гомон. Юрий сел за стол президиума. Предоставили слово председателю городского Совета.
Денис давно привык к тому, что на конференциях люди разные и говорят по-разному. Один говорил о том, что надо делать дальше, другой негодовал по поводу прежних промахов, третий окольно припоминал Тихону Тарасовичу личные обиды, четвертый вещал прописные истины – все, что повторял он на всех активах и по всякому поводу.
– Сейчас повернем руль на сто восемьдесят градусов, – шепнул Денису на ухо Савва. Пружиня сильными ногами, он вышел на трибуну, сжал пальцами борта кафедры, поднял подбородок. Савва раскрыл сложную взаимосвязь заводов города с предприятиями Поволжья, Урала, Донбасса. Его густой, с властными нотками голос раскатывался по залу, когда он высмеивал местнические замашки секретаря горкома. Как может человек руководить, не зная кровообращения мощного хозяйственного организма страны?! Сталь – основа индустрии. Но Тихон Тарасович не знает людей, делающих сталь, он, может быть, даже боится их. С бумагами иметь дело безопаснее: не обожжешься и не ушибешься.
Сдержанный шепот, подавляемый смех в зале не только не мешали, а как бы помогали Савве. На глазах Дениса он будто стряхнул с себя пыль, стал таким же острым, решительным, каким его знали всегда, – недаром заводские называли его «молнией». Вот он сбежал по ступенькам, сел рядом с братом, улыбаясь выпуклыми горящими глазами. Денис толкнул его локтем в бок.
Теперь все чаще замелькали слова: «бесконтрольность», «приписка», «штурмовщина»; за всем этим чудилась Денису враждебная людям косная сила. Но, кроме обычных обвинений (утерял искусство руководить партийной и хозяйственной работой), которые предъявляются каждому не справившемуся с делом, Солнцева упрекали и «в некоторых бытовых неполадках»: супруга чуть ли не смещает и назначает деятелей искусств, а сын Рэм частенько выпивает и озорует. И хотя Денис презирал ораторов за эти «бабьи» невеликодушные речи, давнее недоумение его перерастало в нерадостное раздумье: как могло случиться, что Тихон, тертый, вышколенный жизнью, хитрый, не дал укорота супруге, не нашел дорогу к сердцу мятущегося сына? Да и Юлия не такая ли, как Рэм, отравленная своеволием, дичок, обделенная, наверно, требовательной любовью отца. Как она, разговаривая с Любавой, выставляла напоказ свое настораживающее свободолюбие, не то напускную, не то искреннюю развязность, бьющую в глаза самоуверенность. Непонятна привязанность Юрия к этой несчастной женщине. Эх, Тихон, Тихон, не находишь в себе мужества передать другим непосильную тебе работу. Эта вечно старая и вечно новая история самообмана износившихся людей много горьких чувств пробудила в душе Дениса. И благородно не убирать плеча из-под тяжести и смешно: ноги дрожат и не в силах нести. И Денис пожалел Тихона…
Анатолий Иванов не спеша поднялся на трибуну, долго и мелко откашливался, вприщурку смотрел в зал. Говорил он о Солнцеве с видом человека, близко знающего секретаря горкома: широкий характер, доброе сердце. Правда, некоторые нахрапистые товарищи воспользовались его широтой, доверчивостью: построили Тихону Тарасовичу особняк, а себе два. Будем же суровы, но справедливы, ибо интересы дела выше всего… Рука у партии умелая, когда надо строить, а беспощадная, когда приходится бить за дело. Партия строга, потому что рабочий класс не шутки шутит, а социализм строит. Многим бы хотелось стать вожаками, большими и малыми. Да ведь, кроме хотения, нужно умение. И сколько таких неумелых сошло на нет!
Тихон, словно не слушал оратора, не спеша перелистывал свой блокнот. Но губы его вздрагивали, мертвенная бледность выбелила нос и щеки, шея горела.
– …Сейчас обстановка сложная, – продолжал Иванов суровым тоном. – Позади финская война. Проверила нас огнем и кровью. Сейчас важнее построить цех, чем театр, сшить гимнастерку, чем нарядный костюм, выпечь черный хлеб, чем пирожное. Потому-то у руководства должны стоять люди с размахом и… со стажем. Мы, молодые работники, многим обязаны товарищу Солнцеву: он нас учил, воспитывал. Было бы глубокой ошибкой недооценивать огромного опыта и заслуг товарища Солнцева. Если рядом с этим матерым человеком поставить товарищей построже, посдержаннее, то он вполне потянет. Вот тут-то конференция и
