Кудинов-Сметков повернулся к Оттомару:
— Вот тебе, Редаль, живой пример того, о чем мы толковали: людей с малыми детьми хотят согнать с земли потому только, что из окон современного рабовладельца вид получился не очень веселый.
Петр Васильевич не спеша попрощался, пожал руку Редалю и Шумову и ушел — неторопливый, может быть даже слишком медлительный с виду человек.
На другой день чуть было не схватили приехавшего из Риги разъездного агента большевистской партии Сметкова-Кудинова, за которым давно охотилось жандармское управление.
Жандармы ворвались в номер одноэтажной захолустной гостиницы, где остановился по приезде Кудинов.
Сметков-Кудинов, улыбаясь, неторопливо пошел им навстречу, ударил одного из жандармов ногой в живот, с размаху выбил оконную раму и без шапки выскочил на улицу.
Там он снял с первого попавшегося прохожего фетровую шляпу, надел на себя, сказал зловеще:
— Тихо! — и быстро повернул за угол.
Прохожий со страхом и недоумением остановился посреди улицы, потом, очнувшись, побежал было следом, но тут на него неожиданно сзади навалилась гремящая шпорами груда тел. Двое дюжих жандармов схватили его за локти.
— Врешь, не уйдешь! — хрипел усатый вахмистр.
— Пшепрашем![2] Я сошел с ума или вы сошли с ума?
— Поговори, поговори еще!
— Моя шляпа! Он унес мою шляпу!
— Не тот, — сказал один из жандармов. — Тот был без бороды.
Вахмистр потеребил человека без шляпы за бороду — нет, не привязанная — и спросил грозно:
— Кто такой?
— Частный поверенный Грабчинский. А лайдак, что сорвал с меня шляпу, побежал вон туда.
Жандармы и вместе с ними пан Грабчинский кинулись в проулок.
Но Сметкова-Кудинова там уже не было.
40
Каких только встреч не бывает на свете!
Пришлось встретиться и большевику Оттомару Редалю с черносотенцем Саношко.
Весной Гриша заболел, простудился. Сам-то он и не посмотрел бы на это — подумаешь, беда какая, охрип немножко, — но дядя От потрогал его горячий лоб и строго велел сидеть дома. А сам зашел в обеденный перерыв с завода в училище: надо, чтобы причину, по которой Григорий Шумов пропустил занятия, сочли уважительной.
Ему удалось встретить самого директора — у дверей канцелярии.
— Нужно свидетельство врача, — сказал Саношко, не дослушав Редаля, и сразу же вынул из кармана золотые часы, посмотрел на них…
Надо понимать: время директора дорого.
— Мне и в голову не пришло звать доктора… Ведь это… как сказать… ну, небольшая простуда. И я думал…
— Вы думали, вам пришло в голову! А я руководствуюсь правилами, и по этим правилам надлежит представить официальное свидетельство.
— Но есть, как я знаю, правило: если свидетельствуют родители или лица, под присмотром которых живут учащиеся…
— Ученик Шумов живет под вашим присмотром?
— Ну да, конечно.
— А разрешение держать на квартире учеников-постояльцев у вас имеется?
— Он не постоялец. Он мне как родной!
— Родной… вот как. Он — Шумов. Значит, русский. А вы? Редаль Оттомар? Так вы себя назвали? Значит, инородец.
Оттомар Редаль вспыхнул. Сдержался. И спокойно сказал:
— Он сын моего товарища. Вернее, товарища моего брата.
— «Товарища»? Это слово пора бы вам забыть!
— Почему? Хорошее слово.
— В девятьсот пятом году оно было «хорошее».
— О нет. Еще раньше. Я читал в одной книге: так назвал Петр Первый своих соратников.
— Ну, знаете ли! То Петр Великий, а то Редаль…
— Редаль малый. Ну что ж, и все-таки у меня есть товарищи. Так вот: сын одного моего… скажем, доброго знакомого живет у меня как родной…
— Ничего к сказанному мною я добавить не могу.
И Саношко, снова взглянув на часы, ушел.
— Как вы стерпели, дядя От? — воскликнул Гриша, услыхав об этом разговоре.
— Слишком мелкий случай для драки, — коротко ответил Оттомар Редаль.
И, отыскав в шкафчике аккуратно завернутую в белую бумагу книжку, начал читать по ней еще лежавшему в постели Грише…
А к вечеру принесли письмо. Гриша узнал крупный отцовский почерк. Обрадовался: вести из дому приходили редко.
На серой бумаге большими, неровными буквами было написано:
«Дорогой сынок, а у нас беда — крепко захворал Ефимка, застудил горло в нашей бане, в ней летом- то хорошо, а зимой дует в каждую щель. Не знаем, как и быть. Ты не горюй, а я-то сам пишу тебе с горя: написал — и будто легче стало».
Дальше шли строки о делах повседневных: отец спрашивал, как у сына с обувью, не надо ль денег на починку, передавал поклоны…
Все кругом стало каким-то пустым и серым.
Никак не удавалось собраться с мыслями, беда казалась смутной. Больше всего жалко было мать. Как ей-то трудно теперь!
Потом хлынуло на него горькое чувство своей вины перед маленьким братом.
Мало ласки видел от него Ефимка!
«Гришин я кто?» — «Орёлик степной…»
Может, и нет больше на свете орёлика степного, нет колокольчика звонкого!
Вернуть бы лето — целыми днями слушал бы Гриша родной голос.
Неотвязные горькие мысли не покидали его и дома и в училище — он пошел туда, быстро одолев болезнь.
Его записали в кондуит за неявку на уроки без уважительной причины. Гриша отнесся к этому равнодушно.
Попробовал он поделиться своим горем с соседом — Петр Дерябин спросил с недоумением:
— Ты так любишь брата?
И тут же, словно забыв об этом, озабоченно засунул в парту руки по самый локоть, принялся искать что-то, долго искал и наконец вытащил на свет истрепанную, запачканную чернилами книгу:
— Вот, нашел!
Бывали ссоры у Шумова с Дерябиным, бывали. Но только теперь — в первый раз — посмотрел Гриша на соседа недобрым взглядом.
Больше никому из товарищей он о Ефимке не рассказывал.
В свободное от уроков время Гриша бродил один по городу, выбирая безлюдные улицы.
Когда возвращался домой, Ян старался утешить его как только мог.
Как-то раз принес он из мастерских шайбу, отшлифованную до зеркального блеска.
