— С какой это радости?
— Мне урок сейчас ни к чему. Да и не гожусь я в педагоги. Просто не люблю этого дела. Не глядите на меня так: я эгоист. Охотно мы дарим, что нам ненадобно самим.
Гриша подозрительно поглядел на Барятина. Тот говорил как будто вполне искренне.
— Ну что ж, в таком случае, я не прочь. У меня и опыт есть.
— Тогда в чем же дело? Валяйте! Мне вот только надо забежать на Каменноостровский к мамаше вашего будущего ученика, сговориться, что вместо меня урок возьмете вы. Предупреждаю: эта самая мамаша дура несусветная и к тому же вдова вице-губернатора. Меня она спросила: «А Барятинский, кавалергард, не родственник вам?» — «Простите, — говорю, — я Барятин…» — «Ну да, я знаю. Но думала — может быть, дальний?» Однако мамашина дурость делу не препона. Платить за урок она должна как следует, без дураков. Уж я об этом позабочусь.
Любой урок устраивал Гришу несравненно больше, чем распространение «передовой прессы».
Барятин как будто угадал его мысли:
— А этот базар с «Нашим путем» вы кончайте. Ничего тут у вас не выйдет, не из того теста вы слеплены.
13
Оруджиани наконец появился в университете.
Гриша встретил его в швейцарской после лекций. Грузин, уже одетый, старательно заправлял концы башлыка под хлястик своей сильно поношенной шинели.
— Можно мне поговорить с вами? — несмело спросил Гриша, побагровев и рассердившись на себя за это.
Оруджиани внимательно посмотрел на его взволнованное лицо и ответил не сразу:
— Что же — не вижу к тому особых препятствий. Может быть, нам по пути? Мне сейчас надо к Тучкову мосту.
— Я пройдусь с вами, если можно.
— Идемте.
Гриша торопливо оделся, и они вышли через университетский двор к Неве.
Оруджиани шагал не спеша, поглядывал искоса на Шумова, должно быть, выжидал, когда наконец заговорит неизвестный ему студент.
Молчание затянулось и вот-вот могло стать просто неловким.
Гриша в смущении почувствовал это, но никак не мог собраться с мыслями… С чего же начать?
Тем временем они поравнялись с высоким парапетом набережной. Нева несла свои по-осеннему хмурые воды, порывами налетал ветер, мелкие волны часто и сильно били в гранит, — все предвещало ненастье.
— Вам который год? — неожиданно спросил Оруджиани.
— Девятнадцатый.
— Хороший возраст! Не смущайтесь: ровно четыре года назад и мне шел девятнадцатый. И я тоже боялся старых усатых студентов. Хороший возраст! В эти годы любят стихи.
Не отрывая глаз от Невы, он медленно, с легким грузинским акцентом начал:
Узнаете? — повернулся он к Шумову.
— Узнаю. Это Некрасов.
— Да. Это Некрасов. — Оруджиани улыбнулся. — Мне вспомнился юноша, который после лекции Юрия Михайловича с волнением воскликнул: «Даже что-то некрасовское мне в нем почудилось…»
— Я помню! Я был при вашем споре с Трефиловым.
— С Трефиловым и компанией. — Оруджиани стал серьезным. — А я-то все смотрю: ваше лицо мне как будто знакомо. Но вы, кажется, не принимали участия в споре?
— Мне еще трудно разобраться… И вправе ли я…
— Ну, я в ваши годы не задумывался, вправе я или нет. Хотя и боялся усатых студентов, но спорил со всеми, без оглядки! Правда, всякой ереси городил немало. Ну-с, хорошо, о чем же вы хотели поговорить?
— Вот — про Юрия Михайловича… Ведь есть же профессора куда хуже. И, пожалуй, их большинство, разве неправда? Взять хотя бы Регинского. А Юрий Михайлович, он… ну, как бы сказать… он все-таки будит нашу мысль.
— Вы, может быть, согласны с тем, что в его лекциях есть что-то некрасовское?
— Ну уж! — Гриша обиделся. — Смешно искать в словах университетского профессора что-нибудь подобное… Я все-таки читал Некрасова.
— Плененный Юрием Михайловичем юноша тоже, должно быть, читал Некрасова. Но плохо его понял, бедняга.
— И все-таки…
— И все-таки вы хотели бы знать: отчего я не спорю о Регинском, а спорю почему-то о благороднейшем Юрии Михайловиче? Да ведь ординарный профессор Регинский ясен до конца. Решительно для всех ясен. Этого от него не отнимешь. Зачтем же о нем спорить? А что касается Юрия Михайловича… о, тут дело посложнее. Восторженный юноша нашел в нем что-то некрасовское. Вы этого не нашли, но полагаете, что он будит мысль. А я считаю, что он усыпляет пробужденную мысль. Видите, сколько мнений. Значит, есть основания для спора.
— Но согласитесь, что он несравненно выше Регинского.
— Кто увлечется Регинским? Белоподкладочник? Да и тот не увлечется: он поглощен одним — мечтой о прокурорском сане. А Юрий Михайлович, можно сказать, «властитель дум». Кстати, я отвлекусь немного в сторону. Есть в университете и другие «властители дум». Вы бываете на лекциях профессора Никишина?
— По финансовому праву? Редко. Они мне не нравятся.
— А ведь Никишин тоже «властитель дум».
— Ну, знаете! Какое же может быть сравнение… Никишин и Юрий Михайлович!
Гриша всего два раза был на лекциях по финансовому праву.
Никишин, человек плотного сложения, военной выправки, низколобый, с пышными фельдфебельскими усами, совсем не похожий на профессора, каждый раз после своей лекции оставлял на кафедре стопу журналов «Финансист».
На обложке этого издания значилась фамилия редактора: «Проф. А. М. Никишин». «Финансист» предназначался в дар слушателям.
Вряд ли студенты читали внимательно этот журнал, страницы которого были заняты
