— Много ты видела! — не утерпел Гриша.
— Не перебивай. В Сигулде есть все: лес, холмы, река. Даже пещера. А кроме того — дуб. Огромный! Ему, может быть, тысяча лет. Около старого дуба и случилось то, о чем латыши сложили сказку. Жила в Сигулде в давние времена девушка. Ее звали Розой — за красоту или просто такое у ней было имя. Ты хотел бы, чтобы меня звали Розой? Нет, нет, не перебивай! Девушка любила пастуха. Еще в детстве они решили, что никогда не расстанутся. А когда Розе пошел восемнадцатый год, приглянулась она богатому рыцарю, не то немецкому, не то польскому, не помню уж теперь. Ну, у рыцаря, значит, — богатство, власть, замок с громадными башнями…
— …с отоплением и освещением, — сказал Гриша и тут же раскаялся, потому что Нина в гневе замолкла.
— Говори, — попросил он виновато.
— Говорить с тобой, положим, не следовало бы. Но поезд скоро уходит, и мы, может быть, больше никогда не увидимся…
— Этого не может быть.
— Приходилось тебе слышать, что у тебя плохой характер?
— Приходилось.
— Ну, тогда я не буду этого повторять. Слушай лучше сказку. Она мне очень нравится. Что было делать Розе? Полюбилась она рыцарю, а пастух, которого она считала своим суженым, был его крепостным. Расстаться ей с милым, — нет, лучше смерть! Рыцаря рассердить — голова у ее суженого слетит с плеч. И она придумала: подарит она рыцарю платок. Этот платок — заколдованный: кто будет носить его с собой, тому не страшны в бою ни меч, ни копье, ни пуля. Рыцарь, конечно, посмеялся над глупыми бреднями. Тогда девушка надела платок себе на шею и говорит: «Испытай — ударь мечом изо всей силы по платку, — увидишь, что он волшебный: я останусь стоять перед тобой невредимой, как этот дуб». Рыцарь долго не соглашался, потом решил: раз она не боится за себя, к чему ему, воину, страшиться? Он ударил мечом — и отрубил Розе голову. И осталась она верна своему милому.
Потом Нина начала шутить, что-то слишком уж беззаботно — могла бы и взгрустнуть для приличия на прощанье. Куда там! Она знай себе хохотала и под конец расхвасталась, что осенью обязательно переедет в Питер, к дяде. Он тоже Таланов, работает слесарем на Путиловском заводе.
— Мы, Талановы, одним богаты: родней.
— Ты мне об этом уже говорила, — с досадой ответил Гриша.
Причиной досады было то, что он твердо решил ехать в Москву: там, в Высшем Техническом училище, обосновался лучший его друг, Вячеслав Довгелло. Да и вообще про Питер, про университет он тогда и не думал. Не мог же он знать, что судьба его повернется совсем по-иному. Потому и не спросил адрес этого самого дяди, про которого так шумно расхвасталась Нина. Она хвасталась, смеялась, шутила, щеки ее разрумянились, и проходившие мимо офицеры заглядывались на нее слишком откровенно. От этого настроение Григория Шумова быстро испортилось. После второго звонка Нина тоже притихла и спросила его озабоченно:
— Понял ты сказочку?
Он молчал непримиримо.
Уже из окна вагона Нина кинула ему:
— Эх, умница Григорий Шумов! Какой ты несообразительный!
Да, он несообразительный. Был бы сообразительный, узнал бы на всякий случай, как зовут ее отца.
И тогда не пришлось бы ему стоять сегодня с видом преступника перед старичком, сидевшим за проволочной сеткой, у полукруглого окошечка, — чиновником адресного стола.
Старичок долго укорял его за испорченный бланк, в котором Шумов нахально прочеркнул графу «отчество».
— Ну не знаю я ее отчества. Не знаю, и все тут! — с отчаянием воскликнул Гриша.
— Да, да. Вы не знаете. Между тем Петроград — город пространный, и жителей в нем обитает много. Вполне можно допустить, что здесь проживает десять Талановых: одна — Петровна, другая — Сидоровна…
Это было хорошо известно и самому Григорию Шумову. К чему тогда вся эта болтовня? Выходит, надо ему возвращаться ни с чем восвояси и примириться с мыслью, что во всем городе у него один только знакомый — Евлампий Лещов, да и с тем он расстался, не прощаясь, по причине, конечно, плохого своего характера.
Словоохотливость старичка, однако, оставляла какую-то надежду, вернее тень ее. Совсем слабенькую, еле заметную тень.
— А нельзя ли как-нибудь… — начал Гриша.
— Нельзя. За отсутствием исчерпывающих данных.
— Но должен же быть какой-то выход!
— А какой? Выскажитесь.
— Если даже в городе окажется десять Талановых…
— Талановых Нин. А там еще пойдут Ирины, Натальи.
— Мне нужна только Нина!
— Вам нужна только Нина. Это-то я понял, — и сухие губы старичка неожиданно раздвинулись — от улыбки, совсем не злой.
Гриша воодушевился:
— Послушайте! Надо придумать…
— Увы, это не входит в мои служебные обязанности. — Поглядев на Шумова, старичок вздохнул: — И вести с просителями (он так и сказал — «просителями») излишне подробные разговоры тоже не входит… Но, молодой человек, я сам носил когда-то фуражку с тем же голубым околышем, что и у вас. Да, да, я сам был студентом. Не окончил курса, нет. Обстоятельства не позволили…
— А если взять десять, — сказал Шумов, не заинтересовавшись обстоятельствами старичка, — если взять хоть двадцать опросных бланков — на всех Талановых, которые живут в Петрограде? Я оплачу все справки…
— Не щадя затрат? — хихикнул старичок.
— Не щадя затрат!
— Такого порядка нет. — Чиновник в раздумье почесал бритый подбородок, нерешительно посмотрел на взволнованного студента, легкомысленного, конечно, как и вся эта молодежь: — Однако повремените минутку.
Он встал, одернул форменную свою тужурку — на ее воротничке даже невзрачная какая-то звездочка поблескивала, значит, у него и чин был, — и на морщинистых его щечках выступил сизый румянец. Гриша наблюдал за ним со страхом и надеждой.
— Доложу начальнику стола.
Это решение далось старичку, вероятно, не так-то просто — он вдруг рассердился:
— И если начальник откажет… Больше того: он может взыскать с меня за неуместную попытку!
— Я тогда сам к нему пойду!
— Нет, уж хоть в этом извольте соблюсти установленные правила. Соблаговолите ждать.
Вернувшись через минуту, он заявил — на этот раз с неприступным видом:
— Оставьте ваш листок. Вам придется оплатить все справки, которые будут наведены о проживающих в Петрограде Талановых Нинах.
— Хоть сейчас!
— Сейчас нельзя. Поскольку неизвестно точное число справок. Приходите завтра.
И для Григория Шумова начались мучительные часы.
Он пробовал себя урезонить: с чего, собственно, так уж загорелось ему искать Нину?
Конечно, они всегда были дружны. Он знает ее лет восемь, если не больше. И все-таки незачем без конца вспоминать, как она с размаху сунула свои босые ноги в старые отцовы штиблеты… Это была их первая встреча — у двинской дамбы; Нине шел тогда, наверно, девятый год… Подобные воспоминания лезут
