конечно, за это время случалось, и баек я слышал немерено. А некоторые могу и про себя рассказать.
Байки про «жмуры»
«Тяжела и неказиста жизнь военного артиста», — любил говаривать наш старшина по прозвищу Гнус. Гнусом его прозвали лет за триста до моего прихода в оркестр — то, что вылетало из его уст или раструба его трубы, — было одинаково гнусаво. «Дю-дю-дю...» — скворчал он на утреннем осмотре. «Зю- зю-зю...» — зудел он, исполняя партию третьей трубы. И где бы это ни происходило — все одинаково морщились. Но мужик он был с юмором, и вообще-то все его любили. А когда он умер, на Старо- Петергофском кладбище собрался самый большой похоронный оркестр
Но это, честно сказать, был очень редкий случай. Потому что обеспечение похорон, а иначе «жмуров» — одна из самых рядовых и рутинных обязанностей военных оркестров. А любая рутина чувства в конце концов убивает. Если ты на этих «жмурах» раза два в неделю «лабаешь», то и «слезиться» рано или поздно перестанешь, и вообще к человеческому горю привыкнешь.
Я на первый «жмур» попал сразу же, чуть ли не в первый день службы. Хоронили тогда какого-то молодого капитан-лейтенанта, погиб он в автокатастрофе, жена молоденькая осталась с грудным ребенком на руках... Страшно, в общем. Все рыдают, цветов море. Чувствую — слеза наворачивается. И с изумлением слышу, как в оркестре кто-то анекдоты травит, кто-то хихикает, а кто-то чавкает захваченным с камбуза перед выездом бутербродом. Пододвигаюсь к своему «наставнику» Сереге Фалишкину, который разворачивает на большом барабане два громадных куска хлеба с солью:
— Серега, как ты можешь?..
Фаля пихает в рот хлеб и с трудом выговаривает:
— А... Привыкнешь.
Ко мне подходит старшина и говорит:
— Ну что, сынок. Правила знаешь?
— Какие?.. — робею я.
Гнус недоуменно смотрит на Фалю. Тот виновато жует, пожимая плечами. Гнус сдвигает брови:
— Ты сегодня дневальный по оркестру, мудила?
— Я...
— Ну и иди... — Он кивает на гроб.
— Куда?
— К е... матери! Вот куда! — брызжет слюной старшина. — Раз дневальный, значит— целуешь покойника от оркестра.
Я холодею. Смотрю на Фалю, на ребят, пытаюсь понять — не шутка ли. Все абсолютно серьезны, некоторые смотрят сочувственно. Ноги становятся ватными.
— Не... Не пойду, — выдавливаю я из себя.
— Чего?! — Гнус, кажется, меня сейчас разорвет. — Ах ты сука! Позорить нас собрался перед командованием?
Я смотрю на читающего речь перед гробом начальника факультета. Мне кажется, что он строго нахмурился в мою сторону. На слабеющих ногах я делаю несколько шагов в сторону покойника. Меря сочувственно шепчет:
— Да не ссы, чмокнешь разок в бумажку...
Я, схватившись от ужаса за свой барабан, на негнущихся ногах иду к гробу. На меня с недоумением смотрят родственники погибшего. За моей спиной кто-то, не выдержав, прыскает. Я уже понимаю, что это розыгрыш, и собираюсь развернуться, но встречаюсь глазами с заплаканной молоденькой вдовой. Она прижимает к себе грудную девочку и вся сжимается при моем приближении. Я краснею как рак и неожиданно выдавливаю:
— Примите, пожалуйста, соболезнования от оркестра. И... держитесь.
Она кивает, и я топаю в строй. Меря, оскалившись, хлопает меня по плечу. Все удовлетворенно хихикают, а Фаля шепчет:
— А Маркуша, осел, пошел и взасос прям жмурика! Что было...
Тут старшина вскидывает руки и шипит:
— Ну вы, жопы! Третий номер из-за такта...
Все траурные марши расписаны в отдельную нотную книжечку под номерами. Самый знаменитый — Шопена, значился девятым. С ним была связана одна история.
Надо сказать, что численность «жмур-трестов» ни в каких уставах не определена. Поэтому обычно на похороны выезжает дружный коллектив воспитонов и тех, кто не успел отмазаться. Иногда траурные марши исполняются самым причудливым составом, например: труба, валторна, туба и тарелки. Это если четверо поехали. А может, и так: туба, две трубы, тромбон, малый барабан и кларнет. А может, и... Впрочем, может быть как угодно — сам я однажды с Фалишкиным выезжал на жмура вдвоем: с тарелками и малым барабаном. Надо было видеть наши скорбные рожи, когда я бил дробь, а Фаля время от времени трагически хлобыстал тарелками...
Так вот однажды поехали мы на «жмур» аж вдесятером. Старшим был старшина Жевченко, по прозвищу Лысый. Он был интеллигентом, потому как когда-то заканчивал музыкальное училище, играл первого кларнета и носил очки. Взял он сослепу в библиотеке не тот чемоданчик с нотами, и, в результате, оказались мы на кладбище с нотами развлекательного концертного репертуара. И это бы еще было ничего, если бы в нашем «жопкином хоре» были бы старослужащие кроме меня, Фали и тубиста Кириллова. Те бы и наизусть слабали. А тогда, как на грех, поехали одни салабоны — без году неделя в оркестре. Ни одного траурного марша они наизусть не знали.
Встали мы напротив гроба, панихида началась. Кап-три из роты почетного караула на нас таращится — чего, мол, застыли? А Лысый, красный как рак, не знает, чего делать. Фаля ему шепчет:
— Олег Николаич, давайте хоть гимн сыграем'
Лысый отмахивается, лоб хмурит. Потом светлеет и хрипит:
— Открывайте, жопы, девятый номер! Ну, все открывают.
А там — черным по белому: «Танго „Кумпарсита”». Лысый шипит:
— Темп — сорок, смотри на меня!
И начинаем мы тянуть танго «Кумпарсита» в темпе, раз в семьдесят ниже положенного. Слышим: и вправду печально получается, чем не траурный марш. Только вот какой-то явный диссонанс в басах... Оказывается, Кириллов наш по рефлексу сработал: похороны, кладбище, сказано — девятый номер... Ну и ревет он наизусть марш Шопена, поперек всяческим законам гармонии... Родственники покойного (все сплошь не ниже капитанов второго ранга) явно начинают волноваться. Лысый белеет. Два воспитона- трубача пугаются и пытаются подобрать Шопена на слух, остальные тянут «Кумпарситу», как кота за яйца... Фалишкин самозабвенно лупит в тарелки вообще мимо какого-нибудь ритма. Караул почетный просто расползается на глазах от еле сдерживаемого хохота. Душераздирающе, в общем, получилось. Еле ноги унесли.
А еще как-то раз поехали мы на «халтурку» — хоронить директора птицефабрики. Ну тут, понятное дело, поехали одни солисты — «башляют» ведь! Было нас человек пятнадцать, все как один преисполнены ответственности, поэтому приехали чуть ли не на час раньше.
Вышли из автобуса покурить-размяться, пока птичники не подъехали. И тут один сундук говорит: пошли, мол, я вам одну крутую могилу покажу! Позавчера там цыганского барона хоронили, а сегодня уже памятник из черного мрамора взгромоздили. Ну мы и потащились. Зашли куда-то на другой конец кладбища. Полюбовались на статую цыганского вождя — действительно произведение искусства, со вкусом сделано, профессионально... Возвращаемся — автобуса нет. И ладно бы только инструменты-то в нем остались. А процессия скорбящих птичников тут как тут — въезжает в ворота...
Трубач Чижик говорит:
— Что у нас собой?
