Может, летёха засечет, может, в шторм разобьется, может, «аборигены» сопрут... Да и потом неизвестно, что с ней будет, если она и доедет! Кто поручится, что ее удастся продать? Никто!!! А значит, и беречь ее нечего.
Руководствуясь этими нехитрыми расчетами, наши «сундуки» сначала выпили всю водку, которую везли они. Потом обратились за поддержкой к нам — матросам. Но те из нас, кто сумел сохранить столь бесценный продукт для продажи, совершенно естественно рассчитывали на неплохую прибыль в твердой валюте. Поэтому, после недолгих пререканий, было решено — особо жаждущие покупают у особо запасливых водку по той цене, которую последние предполагают за нее получить. Дело, как говорится, добровольное. В результате водка в оркестре продавалась по таким охренительным ценам, что даже самый забубённый спекулянт с Некрасовского рынка покраснел бы и объявил протест. Рекордом стала продажа тубистом Кирилловым «малька». Он умудрился толкнуть его трубачу Куманькову за пять ирландских фунтов. То есть, по тогдашнему «коммерческому» курсу: за 120 советских рублей, следовательно, за сумму, равную месячному окладу главного корабельного старшины сверхсрочной службы Куманькова. К слову, оклад матроса Кириллова составлял 7 рублей в месяц. На него можно было купить две пол-литры, что Игорек, кстати, и сделал. Под эту самую водку и разворачивалась горячая схватка «в стельки»* посреди бушующего океана вообще и оркестрового кубрика в частности. Я, пожалуй, не стану описывать подробности этой игры. Скажу только, что тот же самый тубист Кириллов, как и многие «водочные короли» Атлантического океана, совершенно напрасно садился за этот проклятый стол.
* «Стельки» — карты.
Приближаясь к вожделенной Ирландии, мы с интересом узнавали все больше об этой стране и с ужасом о том, что может нам помешать в ней побывать.
Оказалось, что наличие на борту какого-либо инфекционного больного вполне способно закрыть нам дорогу в порт и мы можем проболтаться на рейде все отведенное для визита время. Выяснилось это, разумеется, потому, что на нашем борту был такой больной. И именно из оркестра.
Весь экипаж с ненавистью поглядывал на нас, вышагивающих на восьмой вертолетной палубе в концертном дефиле. Чем ближе была заветная бухта, тем яростней становились эти взгляды, вокруг корабельного лазарета сгущались тучи, врача бесконечно мучили вопросами о здоровье его единственного пациента:
— Ну че, просрался там этот... музыкант?
Да, как ни прискорбно, наш маленький Ленечка Несвист действительно сильно «срался». Процесс этот у него был, к сожалению, перманентным, и конца-края ему не было видно. Судовой врач ехидно вывесил на дверь его бокса табличку со страшной надписью: «Подозрение на дизентерию». И хотя весь оркестр питался одним и тем же и (да чего там!) прекрасно знал, с чего так несет Ленчика — все мы мысленно расстались с солнечной Ирландией.
Дело было в том, что в экваториальных широтах нам почему-то стали выдавать консервированный сливовый сок. А Леня был сам не свой от всего, что было сделано из слив или хотя бы отдаленно напоминало сливы. Заботливая Ленина мама положила ему с собой пару килограммчиков чернослива, несколько пакетиков изюма (который Ленчик тоже очень любил) и пару баночек сгущенного молока без сахара. Сначала все это лежало пустым грузом — Леню поташнивало, знаете ли. Но как только море стало поспокойнее, Ленчик тут же принялся опустошать запасы.
Он разводил водой из-под крана молоко в немытой кружке, например с остатками вчерашнего киселя, запускал наугад руку в свой мешок и, зачерпнув оттуда горсть чего-нибудь, отправлял все вместе в рот. Все это он проделывал в перерывах между приемами пищи, то есть ходил вместе со всеми на камбуз и трескал там за милую душу борщи, котлеты, гуляш и прочие яства, созданные щедрым кулинарным гением нашего кока. Понятное дело — Ленчика стало слегка «слабить» от такой диеты. Он не внял намекам своего бедного желудка. Его стало просто нести. Потом — ужасно нести. А потом его, стонущего, прямо в гальюне засекла наша медслужба.
И все-таки стоило нашему «Перекопу» отдать якорь на рейде, в кубрике тут же возник Ленчик. И так-то худой, теперь он почти просвечивал. Казалось, что роба ему так велика, что вот-вот соскользнет с остреньких плеч. На лице его блуждала голодная улыбка, под глазом наливался синевой свежий фингал.
— Зашел на камбуз, а мне там врезали... за что-то... — пискнул он.
Мы смотрели на него молча. Палыч бросил на меня недоуменный взгляд:
— Твой подчиненный? Скажи мне, кто твой подчиненный, и я скажу тебе, на кого он похож... Вылитый глист!
— Похож, — согласился я.
— Воспитанник Глист! — гаркнул Лысый. — На «баночку» ша-агом марш!
И воспитанник Глист отправился нести боевую вахту. А мы стали готовиться к завтрашнему сходу на империалистический берег.
На следующее утро мы пришвартовались к стенке в порту с черствым названием Корк.
Заходя в гавань, мы сбились в кучу на палубе, стараясь исполнять «Славянку» с самым непринужденным видом, ничем не показывая того шока, который мы испытали при виде заграницы вблизи. Начальник тщетно пытался поставить нас в строй — из задних шеренг ничего не было видно, поэтому они напирали на передние, а передние, в свою очередь, вообще чуть не вываливались за борт.
Точно совместив конец марша с окончательной остановкой нашего «лайнера», летёха распустил оркестр. Мы повисли на леерах, как дети на заборе перед клеткой с обезьянами.
Со стенки на нас дружелюбно смотрели аборигены. Их забавляло, что морем прибило что-то вроде густонаселенного пятиэтажного дома, от которого на несколько миль несло гуталином, пастой ГОИ и хозяйственным мылом.
Гуталином — потому что весь личный состав, естественно, начистил всю имеющуюся в наличии обувь, к блеску которой моряки вообще относятся с излишней щепетильностью. Правда, наши корабельные коллеги отчего-то обладали такими заношенными и взлохмаченными «шкарами», что кроме блеска ничто не указывало на их принадлежность к обуви вообще. Это было странно, поскольку мы не понимали, где они берут такие расстояния, чтобы снашивать ботинки до состояния мочалки.
Почему пахло пастой ГОИ — тоже ясно, ею было надраено все блестящее — от огромной рынды до самой мелкой медной таблички. Больше всего «зеленым пластилином» пахло от оркестра — не считая ременных блях и аксельбантов, практически все инструменты были затерты до дыр, не исключая и тарелок нашего друга Тихона. Которые, в порядке профилактики кишечных заболеваний, всю ночь чистил воспитанник Глист. Как и все остальные дудки.
Ну а мылом несло, извините, от матросских штанов. Особенная, военно-морская технология глажки брюк была сразу по прибытию в Питер взята нами на вооружение. Делалось это так: брюки с изнанки тщательно промазывались влажным мылом. Потом, уже с лицевой стороны отпаривались на обычный манер. Стрелки становились острыми и твердыми, и держались они неделями. В случае чего всегда можно было подправить их пальцами прямо на себе.
Через несколько часов «пятиэтажный дом» самым естественным образом превратился в плавучий универмаг. Экипаж открыл такую наглую торговлю прямо с борта, что через полчаса на трап важно взошел таможенный чиновник. Еще через час его просто вынесли на руках из каюты старпома. В бороде его сверкали алые икринки, из карманов расстегнутого кителя торчало по бутылке «Пшеничной»...
Торговля не прерывалась ни на минуту: из каждого иллюминатора трясли тельниками и гюйсами, палуба по правому борту была переполнена личным составом, который яростными криками на ломаном английском пытался наладить контакт с местным населением:
— Мистер! Эй, мистер! — неслось с корабля в ошеломленную толпу. — А ю вонт ту бай... май воч?! Рашен механик воч — кволити бэст, а?! Рашен матрешка! Бери, козел, итс иникспэнсив! Ван паунд!!! Ту паунд!!!
Гостеприимные ирландцы стали обходить стороной экзотический рынок. Правда, не все. Все-таки шел девяностый год, и купить себе сувенир вроде часов с портретом Горбачева или надписью «Perestroika!» многие были не против. Часами этими в основном торговал оркестр: мы горстями скупали их перед поездкой
