воспитоном из тех, кто навсегда посвятил себя искусству. В связи с чем абсолютно не вписывался ни в один пункт Устава и трогательно мучил начальство.
Именно такие часами занимаются на инструменте, именно они сутками пропадают в музыкальных училищах и консерваториях, они же являются гордостью и красой всей военно-оркестровой службы (в музыкальной ее части), в связи с чем им и прощается полный дебилизм по части военной. Называли их «профессурой» и старались держать подальше от строевых отделов.
Чуча был ярким представителем «профессуры». Он занимался не просто часами, он занимался сутками. Проблемой было то, что он, к несчастью, был ударником. И не признавал суррогатов*, то есть занимался только на оригинальных инструментах: барабане, ксилофоне и тарелках. А ведь человек, часами отрабатывающий дробь на «крещендо — диминуэндо»**, способен довести до рукоприкладства даже самого бывалого дежурного по оркестру.
* Дело в том, что для ударных инструментов (в большинстве — довольно громких) предусмотрены специальные учебные варианты — например, кусок толстой резины, наклеенный на фанерную дощечку. «Резинка» прекрасно имитировала отскок палочек от пластика барабана, при этом оставалась беззвучной, и т. д.
** С тихого до громкого, и обратно.
Другая неприятность заключалась в его потрясающе наивном характере, который совершенно не совпадал с довольно угрюмой внешностью. При всей своей молчаливости и неуклюжести Чучу иногда прорывало — и тогда творились страшные вещи. Но он блестяще играл на ксилофоне, и в нашей программе значился номер для соло ксилофона с оркестром. Чучу необходимо было терпеть.
Так вот, когда нас выпустили наконец из автобуса немного размяться и «оправиться», мы, ясное дело, сразу направились в магазинчик — нам необходимо было почувствовать себя за границей. Мы долго толкались у прилавков, вызывая у персонала веселый интерес, как вдруг открылась дверь туалета, и из нее на цыпочках вышел Палыч. Давясь от смеха, он бесшумно поманил нас пальцем. Заглянув в дверь, мы увидели незабываемую картину: Чуча, «откинув капот» и держась, пардон, за свое мужское достоинство, проделывал какие-то непонятные трюки. Он то подскакивал к писсуару вплотную, то, выждав несколько секунд, наоборот, отскакивал от него. Причем при каждом отскоке он замысловато менял траекторию, выписывая совершенно невероятные кренделя ногами.
Увидев нас, он радостно заулыбался и закричал:
— Чуваки, смотрите какая клевота! Вода сама спускается! Хрен обманешь!
И это была чистая правда: вода действительно спускалась при каждом Чучином отскоке — в стену был вмонтирован фотоэлемент.
— А зачем же ты с голыми яйцами-то скачешь? — поинтересовался Першинин. — Думаешь, писсуар на их колебания настроен?
Сережа опустил глаза и задумался. Немного помедлив и задумчиво поглядев на свое хозяйство, он просветлел и сказал:
— А, это я забыл... Увидел такое вот... И забыл.
— Мудак... — пожал плечами старшина и, сплюнув на ослепительно чистый кафель, вышел из туалета.
А Чуча проторчал в этом гальюне до самого отъезда, провожая всех к писсуару и обратно. А потом, в автобусе, он еще долго улыбался и качал головой, как Юрий Деточкин в милицейском «уазике»...
Через некоторое время нас доставили наконец в славный город Лилль, где и начались наши основные приключения.
Нас разместили в крохотном отельчике, основной особенностью которого были хозяева-арабы. Старший брат исполнял обязанности портье, а его несколько сестер служили коридорными. С нашим приездом у них, думаю, открылись глаза на многие вещи...
Начнем с того, что в отеле были, лишь одноместные номера, которые если и были рассчитаны на двоих, то исключительно на супругов. То есть тех, кто спит в одной постели и укрывается одним одеялом. Надо ли говорить, что наш румяный импресарио из соображений экономии поселил нас именно по двое, именно в эти самые номера...
Огорчало и то, что всех селили по группам: ударник к ударнику, тубист к тубисту, флейтист к кларнетисту. Поэтому надо мной висела опасность поселиться с Чучей. Но, слава Богу, пронесло: мудрый Леша выбил для Чучи отдельный номер, и после короткой жеребьевки в соседи мне достался Толик Брошин — отчаянно рыжий барабанщик, как и я приглашенный из другого оркестра.
Большая часть личного состава была жената и имела вполне определенные навыки сна в двуспальной кровати. Но не с волосатым же прапорщиком из твоего оркестра...
Вечерами, перед отходом ко сну, из наших номеров несся странный, зловещий полушепот:
— Вова, я последний раз прошу тебя, убери руку!..
— Никуда я не лезу! Жопу отодвинь!
— ...Твою мать, что ж ты все одеяло-то захапал?!
— Отодвинься!.. Уйди от меня, извращенец!..
Когда первым утром в номера вошли девушки в традиционной восточной одежде с кофе и булочками — взглядам их предстало такое, что у них задрожала паранджа. Я, например, проснулся, поглаживая рыжую Толикову башку, которую тот уютно устроил у меня на груда... Скорость вылета горничной намного превышала звук ее собственного визга.
Начиная со следующего утра в номер никто не входил — прислуга оставляла завтрак в коридоре у дверей номера и стучала, пока кто-нибудь не отзывался:
— Мерси, встаем... мерси, твою душу мать!..
В дальнейшем отношения с горничными у нас так и не склеились — да и понятно: кому приятно подкатить к номеру тележку, доверху наполненную туалетной бумагой, шампунями и мылом, а после уборки номера обнаружить, что тележка абсолютно пуста...
Кормили нас восхитительно — импресарио удалось отыскать ресторан, где шеф-поваром служил какой-то армянин, лет двадцать назад эмигрировавший из Союза. Перед первым же обедом он торжественно вышел на середину ресторана и дал витиеватую клятву: мол, он никогда себе не простит, если его соотечественники будут что-то кушать дважды, — он клянется ни разу не повториться и оставить в наших сердцах и желудках долгую память о французском гостеприимстве...
Он был верен этой клятве до конца, и действительно, вспоминая тот небольшой ресторанчик, мы до сих пор пускаем слезу... Или слюну. В общем, помним.
С первым обедом появилась первая культурологическая проблема. И дело было не в том, что нам предстояло разобраться в обилии приборов, веером разложенных у наших тарелок. Проблема, как и «veritas» заключалась «in vino».
Во-первых, его, то есть вина, было очень много. Столики были на троих, и на каждом стояло по литровой бутылке красного «Бордо». Во-вторых, как только бутылка пустела — ее тут же меняли на полную, причем абсолютно бесплатно и безмолвно. В-третьих, бутылки, стоящие на столе, были открытыми (вино, видите ли, должно было «подышать»!), поэтому нести их с собой было не очень удобно.
Но, в конце концов, мы ведь приехали из России... Все неожиданно вспомнили, что давно и самоотверженно собирают винные пробки, поэтому «не могли бы вы принести несколько старых пробок — мы увезем их с собой, о спасибо, вы так любезны...» А также: «простите, вы не будете возражать, если мы возьмем с собой несколько пустых бутылок — нам не во что ставить цветы в номерах...»
А дальше — дело техники: пустую бутылку на стол, полную закрываем пробкой и пихаем в карман. В результате — вина у нас в номерах больше, чем воды, и мы абсолютно счастливы.
Вторая проблема заключалась в том, что на первый обед нам подали цыплят. Причем мы не сразу поняли, что эти жирненькие кругленькие птички, зажаренные целиком, и те усопшие костлявые воробьи, которых мы едали на родине, — с точки зрения орнитологии абсолютно идентичны. Мы, грешным делом, подумали, что нам подали какую-то дичь. Но заботливая переводчица нас переубедила.
Чучу от вида такого великолепия посетило его своеобразное чувство юмора, и он саркастически пошутил:
— А чего так мало?
