у него сдали, не приходилось еще с таким ужасом сталкиваться… Я, честно говоря, тоже растерялся — и за Лехой рванул. А за нами Борька-доктор бежит с бутылкой в руке и орет дурным голосом: «Сволочи, куда же вы бежите?! Вы же обещали, что водила испугается!» Шибздель эту фразу услышал и осатанел окончательно, кричит: «Это я-то испугаюсь?! Подонки!» В две секунды этот жмотистый карлик настигает Борьку, и ка-ак даст ему пендаль по заднице — у того даже очки с носа в лужу упали… Но пинок придал ему ускорение — Боря на чудовищной скорости обходит меня и передает мне бутылку водки, как эстафетную палочку… И попилил вслед за Лехой, который уже за три автобусные остановки вперед убежал… Я оказываюсь в арьергарде — и с бутылкой в руках. Карлик не отстает. Я оборачиваюсь, бегу спиной вперед и пытаюсь вступить с этим малахольным в переговоры, кричу ему: «Мужик, ты чего бежишь за нами, нас же трое!» Лучше бы я этого не говорил — он еще больше, начал монтировку над головой крутить, словно чапаевец в атаке… Потом как швырнет этот ломик — я еле пригнуться успел, над самой головой свистнуло… Тут до меня доходит, что карлик невменяем, такой если догонит — загрызет насмерть обязательно… Единственное, что меня спасло — это, опять-таки, работа мозга. Я додумался крикнуть: «Мужик, ты же машину бросил, угонят ведь…» Шибздик, как это услышал, вроде, скорость сбавил чуток, ну, а я развернулся и побежал так, как никогда еще не бегал… Бегу, а в душе такой ужас — честное слово, я в Йемене под обстрелом так не пугался… Чего ты смеешься, ничего смешного — очень страшный карлик попался… «Отмороженный» какой-то… И вот бегу я, задыхаясь (пили-то мы уже давно — день третий или четвертый, силы-то на исходе), заворачиваю в какой-то двор, падаю в изнеможении за кусты, думаю — все, ушел… И тут машина какая-то во двор влетает, фарами светит и прямо на кусты мои несется… Вот, думаю, гад какой, решил на «Запорожце» своем догнать и задавить живого человека из-за какой-то бутылки водки!… Нет, думаю, нас просто так не возьмешь, мы все же в спецназе кувыркались, шалишь, карла… Хватаю я какой-то кирпич, вываливаюсь из-за кустов и в перекате бросаю каменюку в фару — как учили, словно гранату… Фара вдребезги, машина останавливается, и тут я вижу, что никакой это не «Запорожец», а совершенно посторонний «Жигуль», из которого вылезает некий приличный дядька и смотрит на меня в полном обалдении. Он, наверное, в свой двор заехал — и тут «партизан» какой-то с кирпичом… «Минус» фара… Обалдеешь тут… Мне так стыдно стало, неловко — не передать… А все из-за карлика, который страху нагнал… Я встаю, говорю: «Извините, ошибка вышла, товарищ… Вот, возьмите водку в качестве компенсации…» И протягиваю ему бутылку. А он, сердешный, почему-то затрясся весь — прыгнул в «тачку» и погнал со двора. Да… Испугался, наверное… Такая вот гнусная цепочка получилась — меня карлик малахольный напугал, а я этого мужика. И главное, после всей этой беготни и стрессов — протрезвел совершенно… Бутылку несу трофейную… А в подъезде моего дома «напарники-подельники» о бронированную дверь бьются, словно мотыльки. — кода-то они не знали, тыкались наугад, все им казалось, что страшный карлик где-то близко, что он все гонится за ними… Борька, как меня увидел, разорался на весь дом — все, говорит, хватит, больше я с вами грабить не пойду, нахлебался… Слишком нервное занятие… И от водки, кстати, отказался… А Леха Шишов, амбал наш двухметровый, стал с тех пор мужиков маленьких побаиваться… Он сейчас банкиром трудится — банк у него небольшой, но такой — конкретный… Говорили, что официальным девизом-слоганом банка он хотел выбрать мудрую народную поговорку «Мал клоп, да вонюч» — но, вроде, соучредители уперлись.
Отсмеявшись, Катя промокнула платочком глаза и снова посерьезнела:
— Да, товарищ журналист, не ожидала… Все-таки — живем мы в каком-то абсолютно сумасшедшем мире, где все давно с ног на голову перевернулось… Сколько нормальных, абсолютно приличных в прошлом ребят в «братву» подались, бандитствуют теперь… А ты со своей разбойно-кидальной биографией — про организованную преступность пишешь, призываешь бороться с мафией. Дурдом, да и только…
Андрей пожал плечами:
— Ну, во-первых, грехи молодости я уже частично искупил созидательным трудом, во-вторых, об оргпреступности я стараюсь все-таки писать объективно — как раз потому, что понимаю, насколько неисповедимы пути Господни, насколько часто людей приводит в бандитизм случай… Для меня ведь «братки» — несмотря на мои собственные убеждения — остаются людьми… Они ведь к нам не с Марса прилетели… У каждого — своя судьба. Они чьи-то сыновья, чьи-то братья, чьи-то любимые… Я не оправдываю их, но понять пытаюсь, пусть у меня это и не всегда получается… Права ты и в том, что и у меня могла судьба по-другому совсем сложиться… После Ливии — не возьми меня в газету — еще неизвестно, кем бы я был… Бог упас, наверное… Хотя упас меня Создатель относительно — были моменты, и очень неприятные, когда меня запросто в камеру упаковать могли, и журналистское удостоверение не помогло бы… Кстати сказать, то, чем мы сейчас с тобой заняться пытаемся — тоже может неоднозначную реакцию у правоохранительных органов вызвать… Даже только то, что я с тобой, особой, находящейся в розыске и живущей по липовым документам, общаюсь — даже это, считай, преступление… Статью-то «о недонесении» никто не отменял… А ух если мы реальную «бяку» Антибиотику состроим — и если об этом родная милиция узнает… Сама понимаешь… Вот поэтому-то мы и должны сработать очень тонко, ювелирно, чтобы комар носа не подточил… Чтобы все было, как доктор выписал… Чтобы никто ничего не понял… Выдумать такую «разводку» очень сложно, но я почему-то уверен, что у нас все получится… При одном условии — если ты не будешь упираться и начнешь выдавать мне всю информацию, которой обладаешь… Вплоть до разных мелочей… Понимаешь?
Катя молча кивнула, посмотрела в глаза Обнорскому долгим взглядом и вдруг неожиданно погладила его по щеке чуть подрагивавшими пальцами…
После этого разговора в ресторанчике «Капри» все изменилось — Катерина пошла на «инициативное сотрудничество» и буквально забрасывала Андрея самой разной информацией, он еле успевал ее записывать и систематизировать… Психологическая «уловка» Обнорского сработала — когда он рассказал о некоторых сомнительных эпизодах из собственной биографии, Кате стало легче рассказывать ему об «империи» Антибиотика, ведь в этой «империи» до недавнего времени жила и она сама… И не так-то просто было ей решиться рассказывать о своем бывшем «бандитском доме» человеку, который ей нравился и который этот «дом» ненавидел уже тогда, когда она работала на его благо… И только странный каприз судьбы вырвал Катерину из ее среды и заставил многое переосмыслить… Катя чисто по-женски переживала сначала, что Серегин может ей не простить ее прошлого, особенно когда узнает разные детали и подробности — да, он прав, в подробностях-то вся суть и заложена, именно детали выстраивают образ… Одно дело, когда Андрей просто знал, так сказать, «вообще», про то, что Катя что-то там делала в бандитском бизнесе… И совсем другое — конкретная информация… Такая информация вполне может изменить отношение к ее носительнице… Обнорский ведь действительно умеет анализировать, и он наверняка сумеет вычислить по Катиным рассказам и ее конкретные прошлые дела…
Нельзя сказать, что и сам Серегин не задумывался над всеми этими моральными аспектами. Чего скрывать — очень многое в Катиной информации его напрягало и шокировало, но, к его чести, он никак этого не показывал. В конце концов Андрей решил для себя так: Катерина, которая была до гибели Челищева и Званцева, и нынешняя Катя — это две разные женщины. И все, точка. Попрекать женщину ее прошлым — последнее дело. К тому же Обнорский вообще считал, что женщинам можно простить гораздо больше, чем мужикам, особенно российским женщинам… времен распада советской империи. Им было гораздо тяжелее, чем мужчинам — в мире, где в чудовищном водовороте перемешались Добро и Зло, где государство утратило общественную мораль и какую бы то ни было идеологию…
Чем больше фактов — и довольно угрюмых, надо сказать, фактов — узнавал Андрей из Катиного прошлого, тем больше он ее жалел. И это была не брезгливая жалость чистоплюя, а жалость нежная, жалость сродни той, про которую русские бабы испокон веков говорили так: «Жалеет — значит любит». Сам Обнорский, наверное, затруднился бы сформулировать четко свое отношение к Кате. Она ему нравилась как женщина, он был ею увлечен, он испытывал к ней нежность, которая порой перехватывала дыхание, он ее жалел, он ее хотел, в конце концов, хотел почти постоянно…
Но было ли это все любовью? Сложно сказать… Наверное, в то время было бы просто некорректно ставить вопрос таким образом — все-таки Катя и Андрей находились в очень нестандартной ситуации. К тому же судьбы их пересеклись совсем недавно… К тому же с некоторых пор Обнорский стал вообще побаиваться слова «любовь», слишком уж оно было ответственным, это слово… А все женщины в жизни Андрея, которым он говорил «люблю» (или мог бы сказать это), принесли ему кроме незабываемых счастливых часов и дней, очень много боли… Впрочем, и Обнорский доставил им много горя, поэтому неизвестно еще — что было Андрею тяжелее вспоминать: боль собственную или боль, причиненную им
