замуж за какого-то предпринимателя из Нуво-Руана и уехала в Объединённые Штаты. «Наконец-то я встретила мужчину, который оценил меня по достоинству, — сказала она с гордостью, — и наконец-то я буду жить по-человечески!». Сергей пожелал ей счастья (равнодушно — что было, то давно перегорело, да и было ли?) и дал согласие на то, чтобы она увезла с собой дочь — пусть ребёнок будет с матерью, а не с отцом, который бывает на берегу раз в год по обещанию. А в том, что заокеанский жених по достоинству оценил его бывшую супругу, Киреев не сомневался: американцы охотно женились на невестах из развалившегося Евразийского блока, в особенности на россиянках — в общем случае россиянки оказывались куда более покладистыми жёнами, чем франглинки, озверевшие от эмансипации.
Так что не было у Сергея Киреева в России особых зацепок — кроме самой России.
— Что я могу на это сказать? — сказал он. — Спасибо, конечно, но… Слушай, Антуан, давай на «ты», раз уж мы люди одной крови — мне так легче. Выпьем!
Хозяин кивнул, соглашаясь, и чокнулся с гостём. Выпили.
— Так вот, Антуан, — Киреев высмотрел на столе среди общего изобилия изящный корнишон и бросил его в рот. — Живёте вы, конечно, хорошо — аккуратно у вас всё налажено. Только знаешь, Антуан, — ты только не обижайся, ладно? — весь этот причёсанный ваш порядок мне напоминает ухоженное кладбище: мраморные памятники, надгробья, дорожки, цветы на могилках, кустики ровно подстриженные… Жизни нет — на кладбищах в основном зомби обитают, а правят упыри — те, которые по ночам вылезают и шастают. Я не знаю, что будет в России и с Россией через несколько лет, но я останусь с ней — до конца, каким бы он ни был. Понимаешь, Антуан?
— Понимаю, — ответил Лико, помолчав. — Не знаю, может быть, ты и прав… Выпьем?
…На отходе Сергей долго стоял на палубе, курил и смотрел, как тают за кормой огни Сан-Франциско. «Эмиграция из нашей страны всё больше похожа на эвакуацию» — думал он, и проворачивались в его голове стихотворные строфы:
«Надо было спеть эту песню Антуану, — подумал Сергей, швыряя за борт окурок. — Только по-русски он бы её не понял, а переводить стихи на французский — та ещё задача…».
Полураспад набирал силу.
Рушилось величественное здание; не успевшие отбежать оставались под обломками, и никто не спешил придти к ним на помощь — девяностые годы в России были наполнены борьбой за выживание и самыми настоящими человеческими трагедиями.
По всей территории бывшего Вечевого Союза шёл «парад суверенитетов» — всякий мало-мальский ушлый боярин (а то и просто мелкий служивый) спешил провозгласить себя «законно избранным» властителем отдельно взятой волости. Союзные общинные вечевые земли провозглашали свою независимость от «московского ига» — людям говорили, что так они наконец-то смогут жить для себя, а не кормить столичный центр, привыкший сгибать в бараний рог окраины. Эти красивые декларации имели мало общего с действительностью — удельные князья просто удовлетворяли свои властные амбиции, следуя античному принципу «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме».
Лучше жить не становилось — единый экономический организм разрушался, а полукустарное производство не могло заменить мощи промышленных гигантов союзного значения. Да и не радел никто за восстановление промышленности: лукавый лозунг «Богатей собственным трудом!» обернулся стремлением разбогатеть сразу и быстро — продав то, что плохо лежит. Вся страна торговала — кто чем. Бабушки у метро продавали сигареты и носки домашней вязки, а воеводы сбывали людям с восточными чертами смуглых лиц оружие — от автоматов и гранатомётов до бронеходов и боевых самолётов. И — точно так же, как это было шестьдесят лет назад за океаном — росла преступность. Люди боялись выходить на улицы, а преступность организовывалась и матерела, и лезла во власть, и уже диктовала свои волчьи правила игры и чиновникам, и предпринимателям, образуя с ними жуткий симбиоз.
А самое страшное — бесплатно экспортированный в Россию девиз «Деньги — это всё!» разъедал святая святых: русскую душу, надёжу и опору народа в самые страшные лихолетья. Как-то очень быстро забылось, что деньги — это ещё далеко не всё, что не всё продаётся и не всё покупается, и даже издревле ироничное отношение русских к богатству и его носителям выветрилось из памяти. Молодёжь впитывала и принимала злую философию личного успеха любой ценой, не считаясь ни с чем — по трупам так по трупам. И немудрено: ведь на этой философии стояли могучие Объединённые Штаты, держава-победительница, первая страна мира! Молодежь стремилась к богатству, гоняясь за «символами престижа»; молодёжь учила французский язык, и многие юные россиянки начинали изучение этого языка с фразы «Вуле ву куше авек муа?»,[70] которую доморощенные лингвисты переводили как «За сотню талок[71] на пару палок», — ведь каждый добивается успеха так, как умеет (и тем, чем может).
А за разноцветной рекламной мишурой, заполнившей улицы и экраны телевизоров, шла борьба за верховную власть между олигархистами[72] и администратами[73] — между двумя самыми сильными партиями, вокруг которых гиенами возле тигров суетились мелкие группы и партии, жаждавшие урвать если не жирный кусок, то хотя бы
