И кстати, насчет дегерманизации Пруссии. Насколько мне стало известно, у нас разработан план эвакуации немцев аж до пятидесятого года. А самое главное, что до четверти населения планируется оставить на месте с постепенной их советизацией. Как сказал Тверитин: оставить социально близких и тех, кто не захочет уезжать и будет готов поменять гражданство. Услышав насчет «социально близких», я, помню, ехидно поинтересовался:
– Что, всех местных урок решили оставить?
Стас, криво улыбнувшись, ответил, что я совсем отстал от жизни, и что у блатняков райская жизнь закончилась, так как указом от двадцать пятого июня сорок четвертого года они вгоняются в черное тело, как и положено уголовникам. А система ГУЛАГа будет реформирована так, что теперь общих лагерей просто не останется. Будут отдельные уголовные, отдельные политические и отдельные лагеря для предателей и изменников Родины. При этом уголовные будут подразделяться таким образом, что рецидивисты с «первоходками» в одну зону теперь попасть никак не смогут. М-да… у Тверитина огромный личный счет к ворам, и я вовсе не удивлюсь, если эту идею именно он Верховному подал. Не зря же Стас вместе с Иваном Петровичем мне все мозги выдернули по поводу возникновения и развития в СССР организованной преступности. Колычев тогда накатал огромную докладную, а главный идеолог сказал, что эту мразь надо изничтожать не дожидаясь окончания войны, и что этот вопрос будет серьезно рассмотрен на ближайшем заседании Политбюро. Да-а, мне тогда его метафора, сказанная в запале разговора, очень понравилась. Насчет того, что «паровозы надо давить, пока они еще самовары»…
А вообще, в последнее время происходит что-то довольно странное. Эти два ухаря, я имею в виду Тверитина и Машерова, набирают все больший и больший вес. Даже если судить просто по радиопередачам, скоро количество обращений Машерова сравняется с количеством обращений Сталина. Нет, парни они, конечно, головастые, но я ведь отлично помню, как Виссарионыч в свое время отреагировал на мои слова по поводу преемника. Взгляд у него тогда стал такой, что я испугался по-настоящему. А теперь что происходит? При полной поддержке усатого вождя, Колычева, да и всего измененного Политбюро, они гнут новую линию, только рубашки завиваются. И ведь что интересно, если крестьянские реформы получили в народе название «сталинские», то реформы, касающиеся мелкого и среднего производства, называют «машеровскими». А «кровавый тиран» и в ус не дует. Наоборот, всячески опекает своих протеже. Блин, такими темпами остается одно из двух: либо парней в ближайшие пять лет элементарно шлепнут, в лучших традициях «кровавой гэбни», либо я уже сейчас могу с уверенностью сказать, кто будет следующим Верховным главнокомандующим. Точнее – первым председателем Совета народных комиссаров. И если про «шлепнут» подумалось исключительно в виде злой шутки, то будущее председательство Машерова в СНК прослеживается настолько четко, что к бабке не ходи.
М-да, дай-то бог. С другой стороны, сильно настораживает нынешний возраст Петра Машерова – всего двадцать шесть лет. Чтобы такого пацана допустили рулить огромной страной… Но если подумать, то возраст – это такой недостаток, который проходит с годами, а Петр уже успел показать себя как на войне, так и на гражданской работе. Да и товарищ Сталин твердо решил дожить как минимум до пятьдесят третьего года. Так что все вроде выстраивается в елочку – тридцать пять лет для политика это нормально… Вон Гусеву тридцать шесть, а уже командир особой группы Ставки. Хотя дело не в количестве прожитых зим и весен, а в отношении к жизни. Я ведь, когда познакомился с тем же Иваном Петровичем, считал его совсем старым. Просто исходил из общего поведения, взвешенности, солидности, да и вообще – житейской мудрости. А оказалось, что он ровесник века, и в начале войны только за сороковник перевалил.
Да уж… наверное, это у меня еще детские воспоминания превалируют – если политик, то должен быть древним как Брежнев. Но действительность вносит свои коррективы: сейчас большинство в Политбюро – молодые шустрые и злые, которые, как пел Цой, «хотят перемен». Только, в отличие от «перестройщиков» конца двадцатого века, перемен не для личного обогащения, а для обогащения всей страны…
– До Нанси двадцать километров!
Возглас Гека меня отвлек, и я, встряхнувшись, переспросил:
– Что?
– Я говорю, через полчаса на месте будем. Ты знаешь, куда там дальше ехать?
– Без понятия. Да и что тут думать – у первого же патруля провожатого возьмем, он и покажет.
Гек кивнул, а я с удовольствием потянулся и глянул назад. Марат безмятежно дрых, привалившись к бортику, при этом, однако, даже во сне крепко держался за поручень, а метрах в тридцати за нашей машиной катил «УльЗиС» с остальными парнями. Ребята там, похоже, вовсе не расслаблялись, так как установленный на турели ДШК был расчехлен, и возле него торчал Шмидт, поблескивая на солнце очками- консервами, которые он нацепил, чтобы ветер не выбивал слезы.
М-да… вот что значит – орднунг. Едем по своим тылам, до ближайших вооруженных фрицев, как до Китая раком, но эта поездка считается боевым заданием, а раз боевым, то вынь да положь эту самую боевую готовность. И ведь голову могу дать на отсечение, что это Максова инициатива. Я просто воочию представил, как немец в начале езды лишь беспокойно крутился на своем месте, а потом, видя, что Козырев, будучи старшим по званию, не мычит и не телится, увлеченно крутя руль, внес данную рацуху. Змей наверняка удивился предложению и ответил что-нибудь типа: если так хочется торчать возле пулемета, то и флаг тебе в руки! Вот Шмидт, периодически припахивая Искалиева на подмену, и бдит…
К-хм, с одной стороны, это, конечно, правильно. Совершенно правильно. Но вот с другой… То-то я удивлялся, чего это регулировщик, когда мы на перекрестке пропускали танковую колонну, на меня так поглядывал. А он, видимо, принял подполковника, сидевшего в новеньком «ГАЗ-67» за чмошного тылового ссыкуна, который не просто окружил себя охраной, находясь за десятки километров от линии фронта, но еще и заставил эту охрану бдительно нести службу. М-да… надо будет ребятам сказать, чтобы не позорили начальство, да и вообще – размяться тоже неплохо, а то хоть дороги здесь и похожи на взлетно- посадочные полосы, но один черт растрясло…
Поэтому, приказав Геку тормозить, я после остановки колонны, подойдя к «додику», высказал сидящим в нем свои претензии. Судя по злорадному Женькиному «Ага!», обращенному в сторону Шмидта, мои предположения относительно инициатора бдительности были полностью верны. Макс, выслушав аргументы, недоуменно наморщил лоб:
– Я поннимайу, но фет так полошено?
– Знаю, но ты, Макс, будто первый день в армии, и забыл, что значат для военного человека понты и бравада!
– Я помньйю. Но отно дело расстекнуть форот кимнастерки или хвасьтат трофейным орушием, и софсем тругое, нахотясь на поефом задании, фести сепя, как путто на оттыхе. Фы феть даже бронешилеты и «льифчики» не натели. А фдрук нас опстреляйут?
– Ой, да ладно. – Подошедший от «ГАЗона» Пучков махнул рукой. – Во-первых, при таком количестве войск на рокаде никаких обстрелов быть просто не может, а во-вторых, ты еще предложи каски надеть, чтобы на нас все пальцами показывали, как на последних трусов.
– При чьем тут трусост? Нато просто фыполньят трепофания устафа. Он тля этоффо и написан.
М-да… уел. И ведь не поспоришь, и не станешь объяснять, что от боевого задания в этой поездке только лишь название что – «боевое». Мне остается только утереться, да еще и поблагодарить за службу. Но тут Женька, который, молча разминаясь, слушал наш разговор, встрял:
– Эх ты, немец-перец-колбаса! Все-то у тебя по правилам, да по полочкам разложено! Нет того огонька и капельки сумасбродства, что должно отличать бывалого солдата от штабного уставника!
Шмидт на этот наезд хитро улыбнулся и ответил:
– Ест. Я фот каску нье отел, хоть и полошено, и затфор пулемета перетернул срасу, хоть этто как рас и нье полошено! Сначит – ест оконек!
Искалиев, до этого крутивший головой, переводя взгляд с одного говорящего на другого, тихонько захихикал, а Змей от такого извращенного подхода к тонкому искусству армейского разгильдяйства как потягивался, так и застыл, удивленно приоткрыв рот. Я, честно говоря, тоже был несколько ошарашен тевтонским взглядом на допустимые понты. Уж больно они неотличимы оказались от уставных требований…
Макс же, глядя на наши лица, рассмеялся и пояснил:
– Я сшутью.
Ну и как на такое реагировать? Пихнув шутника в бок, я приказал:
