Елизавета Степановна, скрестив руки на груди, стояла у окна. Глаза заныли от напряжения, и от него же мерещилось: вот экипаж, который она сама выбрала. Из всех самых лучших экипажей – для него. Об экипажах она не только знала все, более того – владела всем набором существующих в природе экипажей.
У нее были деревенские телеги и тарантасы, городские – дрожки и пролетка, почтовые кибитки, в которых обычно перевозили по России почту и одного-трех пассажиров, отважившихся на дальнее путешествие. Такие кибитки были крытые, с крышей из кожи, иногда из грубой ткани или рогожи. Летом крыша откидывалась, и пассажир наслаждался окрестностями, или, напротив, морщился от долетавших до него запахов. Для зимних переездов в хозяйстве Кардаковой был целый набор возков – закрытых с дверцами и окнами и на полозьях. Она сама осматривала каждый экипаж, потому что сама платила деньги за них.
Елизавета Степановна глубоко вздохнула. Сердце нетерпеливо – кажется, даже в годы ранней молодости не ждала она свиданий, ждет сейчас. А чего ждет-то? Разве это будет свидание?
Она подняла руки, словно в желании унять грудь, которая поднялась от чрезмерно быстрого дыхания. Снова вспомнила последний вечер, когда они с Галактионовым ехали вдвоем из концерта. Не того, на который ходили вместе с детьми…
Детьми… посмеялась она над собой. Впрочем, брата ее, Николашу, можно отнести к их числу. Для каких-то дел он мужчина, а для каких-то – подросток.
Но дело, которое она задумала для него, он сумеет исполнить. Само собой получится, усмехнулась она. Природа укажет, как поступить, как потрудиться, когда обвенчается он с племянницей Михаила Александровича.
А Шурочка хороша, ничего не скажешь. Ах, как бы ей самой хотелось родиться такой, как она. Ею? Не- ет, ею родиться незачем. Самострельный отец мог пустить по миру свою дочь. Так и вышло бы, окажись Михаил Александрович иным.
Он и в Смольный ее устроил, а потом даже в Англию. Говорит, мол, исполняет обещание, данное своей сестре.
У нее тоже есть братья, только ни один не скажет о ней с такой любовью, как он о покойной. Посмотреть на детей ее семьи – Кардаковых из Вологды – ни дать ни взять волчата.
Но она оказалась крепче других. Ей, а не кому-то, досталось дело, которое еще дед начал. Но робко, без размаха. Конечно, он вступил в жизнь в другое время, когда еще не было эмансипации… Кардакова улыбнулась, ей нравилось это слово, его употреблял Галактионов, рассуждая про указ. Тот, главный, про отмену крепостного права.
Капитал, который у нее есть, имя, которое стоит в первых рядах извозопромышленниц, конечно, далось не без потерь. А может, эти-то самые потери и позволили ей стать той, кем она стала?
Елизавета Степановна не помнит ясно, но мать рассказывала, да так ярко, что она стала думать, будто запомнила сама, как упала с лошади. Было ей двенадцать лет, а упала очень плохо. Ее нашли в поле, она лежала на зубьях бороны. Один зуб попал на такое неудачное место, что матери было ясно сказано: бабских дел для Лизаветы отныне нет.
Школьной учительнице, которая приехала к ним в село из Петербурга, – вот кому она благодарна. Только нет ее на этом свете. Она приехала к ним после Смольного, она хотела помогать несчастным…
Елизавета Степановна скривила губы. Будто сама была уж сильно счастливая. Но она указала ей путь – если не может быть для нее никакой женской доли, возьми на себя человеческую…
Замуж она вышла, не сказав мужу о том, что не может родить наследника. Но он не очень огорчился, что у них нет деток. Он сам сделался своим наследником – горазд был все потратить. Тогда, поразмышляв, Елизавета Степановна упразднила его из собственной жизни.
Новое время подталкивало к новым мыслям. Она огляделась и поняла – вот он час, в который следует распорядиться правильно образовавшимися капиталами и собой.
Младший брат Николаша – последний привет из Вологды. Она приняла его давно, но не числила своим сыном, хотя разница между ними вполне подходящая. А вот устроить его она согласна подобно сыну… Потому что от такого устройства ей тоже будет прибыток. Тогда она совершит то, что хочет чуть ли не каждый из купеческого сословия. А именно – породниться с потомственными барами. Настоящими. Чтобы ветвь рода Кардаковых утончалась в веках, но не истончалась. Она чувствовала разницу между этими понятиями.
Елизавета Степановна прошлась к другому окну. Конечно, и дом у нее хорош, в том месте стоит, где надо. И убранство в нем, как диктует Европа. А когда она станет носить фамилию Галактионова, а Шурочка станет Кардаковой – вот тогда и явится на свет тот союз, о котором она мечтала.
А вообще-то… Почему бы не устроить так, чтобы Николаша стал Волковысским, а не жена его – Кардаковой? Неужели нельзя купить такую малость? Ну и что, если в церковной книге записано? Нельзя переписать, что ли? Чернил и бумаги вдоволь, а с попом приходским неужели не договорится? Разве не захочет батюшка заиметь при себе хорошенькую… эгоистку?
Она усмехнулась, вообразив старика священника из вологодской глубинки в одноместной коляске, которая так занятно прозвана – эгоистка.
Ага-а, наконец-то.
Руки сами собой разомкнулись, а Елизавета Степановна, забывшись, широким купеческим шагом направилась к двери. Не-ет, дорогая, постой. Укороти шаг-то, одернула она себя. Не на конном дворе и не разбираться идешь с кучером. Шаг покороче, голову выше, ступай полегче, мягче. Видала, как Шурочка ходит? Училась ведь перед зеркалом. Да не спеши-и, позволь открыть тому, кто приставлен для этого дела у твоих дверей.
Елизавета Степановна исполнила свои указания, оставшись довольна собой.
А что, если сегодня… Да черт побери, почему нет-то? Не девица же в конце концов. Вдова. Причем настоящая, не соломенная. Она откупилась от мужа, это правда, но он умер в Италии. На руках у своей крали. Освободил ее от себя. Так почему ей дожидаться разрешения какого-то попа? Если бы в своей жизни она на все спрашивала разрешения, то где сейчас обреталась бы? Точно, не здесь. Не в доме на Знаменке.
Елизавета Степановна не успела додумать страшную картину возможного, она уже широко улыбалась чудесными красными губами. Улыбка не утаивала и ровные сахарные зубки, мелкие, но зато в цвет жемчуга, что обвил ее коротковатую шейку. Она уже протягивала руки к гостю, с кольцами, тоже жемчужными, может, излишними по числу, но, безусловно, не просто милыми, а дорогими.
Галактионов снял шляпу и отдал ее швейцару.
– Ах, не перестаю удивляться, – защебетала она, – как удается вам в таком порядке держать волосы, Михаил Александрович.
Он повернулся к ней, взял ее руки в свои. Потом приложился губами поочередно – к одной и другой. Пристально глядя ей в лицо, ответил:
– Намекаете, дорогая, что в моем возрасте положено объявить бойкот фабрикам? Я не хочу оставить без доходов тех, кто делает расчески и помаду для волос. Я с уважением отношусь к промышленникам. – Он оглядел ее лицо, глаза его замерли на губах Елизаветы Степановны. – Я с уважением отношусь к промышленникам, – повторил он тише. Потом сделал паузу. – А к некоторым… точнее, к одной промышленнице, – он снова сделал паузу, но не выпустил ее рук из своих, – испытываю нечто большее, чем просто уважение.
Она зарделась, но не попыталась вынуть свои руки из его рук. Напротив, неожиданно подалась к нему, опустила голову ему на грудь. Тотчас его губы припали к ее макушке. Она почувствовала, как огненная лава потекла через все тело, сверху вниз. Все ниже, ниже… Она достигла тех мест, где нет больше препятствий… кроме шелка с кружевами…
Галактионов стоял, не двигаясь, слушая, как разгорается огонь в ее теле. Так почему он стоит вот так? – негодовала она. Почему не возьмет, не обнимет, не отнесет туда, где тоже все готово, как в ней? В постель, на шелковые простыни, тоже с кружевами. Как сказать ему о том, что она не ждет венчания для телесных радостей? Как намекнуть, что надоело ей одной вертеться на этих простынях?
Елизавета Степановна шумно вздохнула.
– Вам душно? – озаботился Михаил Александрович, подняв голову от ее темени. – Простите, я надышал
