Возгорится пламя

централ. За что? «Взбунтовались» на Якутском тракте. Конвойному начальнику вздумалось за какую-то маленькую провинку на выходе с очередного этапа поставить их позади уголовников. Они заявили протест, ослушались команды. Боялись, что вечером на этапе уголовники, придя первыми, раскупят у крестьянок все продукты. Продолжался ропот. Офицер скомандовал: «По смутьянам огонь!» Грохнул залп. К счастью, некоторые успели лечь на землю. Убитых только трое.

Федосеев принес духоборам книги, дозволенные цензурой. В книгах — оттиски партийного манифеста. Улучив минуту, когда не было рядом жандармов, попросил передать в Якутске «политикам».

Мимо проходил Юхоцкий, издевательски присвистнув, спросил:

— Оттаял, господин дворянин? А я уже молился за упо…

Не дав договорить, Николай Евграфович схватил обидчика за грудь. Их успели разнять. Городовой отвел Федосеева в каталажку. Я пошел туда в качестве свидетеля, замолвил слово как врач о больном.

При обыске в кармане у арестованного револьвера не оказалось. Через три дня выпустят.

3

Июнь забросал окрестности Верхоленска цветами: вслед за синими медунками расцвели жарки, будто пламя охватило взгорки и ложбины.

Но весна не сняла гнета с души. И начало лета не принесло радости…

Яков Максимович записывал:

12 июня. Второй год идет, как я в этом краю, а не могу привыкнуть. Все здесь не наше, не российское. Небо — выцветший ситец. Елки — монахини. Кедры — волосатые медведи. Даже здешнее лакомство — кедровые орешки не полюбились мне.

13 июня. Вот уж, действительно, несчастливое число! Хотя и не суеверный я.

Жандармы дознались, что из Верхоленска рассылается партийный манифест, и нагрянули с обыском. Хотя у меня ничего предосудительного не взяли, боюсь, что теперь генерал-губернатор на мое прошение ответит отказом.

У Федосеева тайник в подполье оказался надежным, — нашли только одну брошюру, напечатанную в Женеве. А им и того достаточно, чтобы угнать Николая еще дальше на север, куда-нибудь к полюсу холода. Он сильно опасается новой кары.

14 июня. Партийный манифест делает свое дело — колонии ссыльных раскалываются: кое-кто из народников начинает прозревать и переходить на сторону социал-демократов.

Из Якутска такие же вести.

15 июня. Дошел слух, что где-то в якутском улусе застрелился один поляк, член партии «Пролетариат». За спиной — пятнадцать лет тюрьмы и ссылки, на шестнадцатом нервы не выдержали.

— На шестнадцатом? — переспросил Федосеев, и на его лице проступила синева. Похоже, вспомнил и подсчитал свои тюремные годы.

16 июня. Где предел людской подлости? Мудрецы искали — не нашли.

Бедняге Федосееву пришел еще один пасквиль. Вероятно, такой же, как и прежние. Собирают дрязги — полбеды. Но его называют «чужаком», «дворянским недоноском, примазавшимся к рабочему движению». Это и ранит Николая Евграфовича в самое сердце. Знакомые люди видели: нервно вскрыв конверт и взглянув на первые строчки, он изорвал письмо. И — в лес. Голова у него вздрагивала, ноги волочились. Казалось, вот сейчас споткнется и упадет лицом в землю. Сосед — за ним. Стал окликать. Нашел в чаще:

— Куда вы направились?

— Просто… Птиц послушать.

Мне его сосед сказал: «Евграфыч любит природу. Если он задумал… В избе не сделает. Уйдет прощаться с лесом».

Целый день Николая не оставляли одного, как бы дежурили у больного.

18 июня. По словам дежурных, Федосеев разбирал бумаги: одни тетради укладывал в корзину, другие кидал на шесток. Потом сходил к лавочникам, спросил — сколько должен за хлеб, за соль, за керосин и спички. Записал в книжечку. И пообещал рассчитаться в ближайшие дни.

19 июня. Новые ссыльные привезли газету «Рабочая мысль». Первый номер выпущен на гектографе еще осенью прошлого года. Теперь здесь ходит по рукам.

Я ничего не понимаю: откуда взялась такая газета? Неужели ее могли составить социал-демократы? В программной передовой написано: «Рабочий сам берется за свою судьбу, вырвав ее из рук руководителей», то есть интеллигентов. А в конце: «рабочие для рабочих».

Что же, свернуто социал-демократическое знамя?

Юхоцкий присвистывает и показывает кукиш: «Нашему дворянину от ворот поворот!»

Николай Евграфович совсем пал духом. Выронил газету из рук и долго крутил опущенной головой.

Нужна борьба. А у него, как видно, уже нет сил.

20 июня. Соседская девочка заметила: Николай Евграфович унес в лес какой-то сверток. Неужели расстался с самым дорогим, привезенным из Москвы по этапу? Тогда есть все основания опасаться за трагический исход.

21 июня. Сегодня Николай Евграфович отправил какое-то письмо. Родным? Едва ли. Он с ними порвал еще в юности. Скорее всего Марии Германовне.

Мы виделись утром. Он был совершенно спокоен, улыбнулся и сказал:

— Через неделю можно идти за черемшой…

А днем дочка хозяйки принесла соседу-ссыльному прощальную записку.

— Дядя Коля, — сказала девочка, — пошел в Глубокую падь.

Сосед и его жена-врач побежали по следу… Не успели догнать. В нескольких шагах от них за елками раздался выстрел. Послышался стон…

Когда я прибежал туда, его уже перевязали. Несчастный оказался нетранспортабельным: тронешь грудь — скрипит зубами от боли. Пришлось сходить за морфием.

Пуля прошла под сердцем и, как видно, застряла в позвоночнике.

Прибежало еще несколько человек.

Женщины рыдали.

Николай с трудом шевелил запекшимися губами:

— Не надо…

Все поняли — «Не надо плакать». А потом услышали:

— Жи-ить…

Так раненые просят пить.

Из елок сделали носилки, перенесли в избу, уложили в кровать.

Почувствовав после морфия облегчение, Николай с полузакрытыми глазами заговорил, будто сам себе:

— Не надо было… Жить бы мне. Впереди столько работы…

24 июня. Вчера похоронили нашего честнейшего, измученного болезнями и происками негодяев друга. Человека с большой буквы. На кладбище запрещено хоронить самоубийц и неверующих. Погребли мы его возле кладбищенской ограды.

Умер в сознании, и смерть была мучительной.