обрадовался, что нижняя губа от неожиданности слегка приопустилась и блеснули зубы в широкой улыбке.
«Да это ж… это… определенно Бабушкин!.. Но что с его усами? Помнится, были махорочного цвета…»
— Надежда Констан… — У Ивана Васильевича осекся голос, он шепотом извинился, опасливо оглянулся по сторонам. — От радости вырвалось. — Приподнял шляпу. — Фрау Рихтер!
— Ничего, товарищ Богдан, — улыбнулась Надежда Константиновна, протягивая руку, — никто не слышал. Здравствуйте!
— Здравствуйте, здравствуйте! А я опасался, что вы меня не узнаете, в этаком-то виде. — Бабушкин тронул усы, а потом волосы возле уха. — Так испохабили краской, пегим стал!
Подошли к двери. Надежда Константиновна постучала молоточком.
— Как вы добрались? Без языка через всю Европу!
— В Дрездене Тетка адресок дала. Велела кланяться.
Послышался частый-частый стук шагов вниз по лестнице, и дверь распахнулась.
— Посмотри, Якоб, кто к нам приехал! — сказала Надежда, пропуская гостя впереди себя.
— О-о! Вот нежданная радость! — Пожав руку гостю, Владимир Ильич подхватил его под локоть. — Входите, входите, товарищ Богдан!
В комнате, не сводя восхищенных глаз с его лица, засыпал вопросами. Сначала о побеге, о переходе границы, о нелегком пути через весь Европейский материк, потом об Иваново-Вознесенске и Москве.
— Ну, а с семьей не повидались? — спросила Надежда Константиновна, воспользовавшись малейшей паузой.
— Да, о семье, — подхватил Владимир Ильич. — Не завернули в Питер?
— Не рискнул. После побега было очень трудно. — Иван Васильевич сдержал вздох. — Хотя о жене ужасно тревожился. Вот и сейчас…
— Семья у вас! — Владимир Ильич дотронулся рукой до плеча гостя. — Как, вы даже не слышали, что у Прасковьи Никитичны, — так, помнится, вашу жену зовут?..
— Эдак! — Иван Васильевич выпрямился на стуле, глаза его засияли. — Сын или…
— Дочка! — Владимир Ильич пожал ему руку. — Поздравляю! От всей души!
— Лидочкой звать, — добавила Надежда Константиновна. — Мы написали в Питер, чтобы помогли им.
— Спасибо! — Бабушкин обеими руками хлопнул себя по груди. — Вот радость-то какая!.. А я думал: не приключилось ли беды? Могли ведь Пану в тюрьму упрятать. За хранение нашей литературы. Тайничок- то в Москве был не особенно надежный. Знал, что время-то у Паны подходит, а если в одиночке… Всякое бывает при родах, могла и не вынести. Лидочка, говорите? Праздник на душе!..
— А у нас нет ничего, — проронила Надежда Константиновна. — Ради бы такого случая…
— Я схожу.
Владимир Ильич встал, но Иван Васильевич удержал его за руку:
— Не надо сейчас. Душевное слово всего дороже.
Надежда Константиновна ушла в кухню варить обед, и вскоре даже в столовой запахло керосинкой.
Владимир Ильич сказал, что завтра с утра у него свободные часы и он покажет гостю город. Первым делом они купят цветы и отправятся на могилу Маркса. Бабушкин кивнул головой — он и сам собирался завести разговор об этом.
— Побываем в палате общин, — продолжал Владимир Ильич, — послушаем буржуазных говорунов. Златоустов! Я, как смогу, буду переводить. Потом заглянем в типографию, в дом, где когда-то выступал Маркс, проедем в пролетарский район. Со временем поприсутствуем на каком-нибудь рабочем собрании.
— Все, все интересно для меня. Если это не помешает вашей работе… Да мне бы и самому какую- нибудь немудреную работенку. Долго я не задержусь тут, а без дела не могу.
— Немудреную? — прищурился Владимир Ильич. — А по-моему, вам необходимо заняться именно мудреной работой, к тому же крайне необходимой. И по вашей специальности.
— Что-то не пойму… Слесарем на завод?
— Зачем же слесарем? Стоило ли ради этого приезжать в Англию? — Владимир Ильич слегка приподнял указательный палец. — Я имею в виду вашу новую специальность публициста!
— Ну уж, вы… Так громко… Какой же я…
— Не прибедняйтесь, Иван Васильевич, это вам не к лицу. Да, милый человек, не к лицу. Впрочем, вы это сами понимаете.
— Заметки в «Искру» писал, так это…
— После того, как вы в приложении к «Искре» дали блестящую отповедь либеральным народническим брехунам, вы — публицист. Страстный, глубоко принципиальный, партийный публицист! И работа для вас есть благодарная. Уверен — она придется вам по душе. Знаете, с чего начался литературный путь Максима Горького? — снова на секунду прищурился Владимир Ильич. — А вот послушайте. Было это, если мне не изменяет память, в девяносто втором году. Пришел он в Тифлис. Там его приютил один политический ссыльный. Послушав его устные рассказы, положил перед ним стопочку бумаги и сказал: «Пиши. Пока не закончишь рассказ, не выпущу из комнаты». И под этим домашним арестом Горький написал свой первый рассказ «Макар Чудра». Вот и мы последуем этому примеру.
— Но я же… Горького из меня не получится.
— И не надо никакого подражания. Просто вы опишете свою жизнь. Начиная с детства. День за днем. Рабочую среду, участие в кружках, работу агента «Искры».
— Так много…
— Будет хорошо, если получится много. Со всеми подробностями. А у вас получится. Заплатим из партийной кассы. Со временем издадим книгу. Договорились?
— Ну что же… Попробую…
— Не попробуете, а напишете.
Той порой раздражающий ноздри запах керосинки уступил место аромату мясного супа, и Надежда Константиновна пригласила к столу. Гостю и мужу налила в тарелки, а себе в кружку. Бабушкин похвалил суп, обильно приправленный луком, Владимир Ильич сказал, что давно такого не ел (Надежда, помня о его катаре, редко варила с луком).
За обедом, по-английски поздним, а потом и за чаем вспоминали Питер, Невскую заставу, общих знакомых с заводов Шлиссельбургского тракта…
Была уже ночь, и Бабушкин изредка посматривал на окно, выходившее на едва-едва освещенную Холфорд-сквер. Перехватив его взгляд, Владимир Ильич сказал:
— Жить вы будете в коммуне. Нет, нет, вы никого там не стесните. Там у нас одна комната для приезжих. Я провожу вас. Тут недалеко.
— А не поздно? — сказала Надежда Константиновна. — Может, сегодня и у нас…
— Коммунары, ты сама знаешь, угомоняются далеко за полночь.
— А утрами спят, как актеры. Вы, Иван Васильевич, завтракать приходите к нам. Будем ждать.
Для коммуны была снята на двух этажах квартира из пяти комнат. В одной жила Засулич, в другой — Мартов, в третьей — Алексеев. Четвертую комнату приберегали для приезжих. В пятой, самой большой, была столовая с камином, в котором из-за отсутствия дров и угля еще ни разу не разводили огня, Мартов нередко с сожалением посматривал на него, прищелкивая языком:
— Эх, шашлычок бы!..
И разводил руками: не разламывать же для камина стулья. Владелец дома и без того подозрительно относится к ним — для него австрийским полякам-эмигрантам; даже квартирную плату потребовал за три месяца вперед.
Вот в эту-то квартиру, точнее — в столовую, и привел Владимир Ильич Бабушкина и, едва перешагнув порог, приостановился перед тучей дыма.
— Ну и накурили вы, друзья! Дышать нечем. — Обвел глазами лица жильцов, показавшиеся ему лиловыми. — Принимайте гостя! Вернее, нового товарища по коммуне. — И отрекомендовал: — Иван
