каторгу, но я желал принести жертву, хотел всю душу отдать за рабочих, чтобы потом, после меня, им жилось получше.
— Вот это напрасно, — возразил Владимир Ильич, опустив ладонь на листовку. — Не после вас, Петр Андреевич, а чтобы и в а м жилось лучше. Ждать-то недолго.
Прочитав речи других сормовских рабочих, превратившихся тоже из обвиняемых в обвинителей, Владимир Ильич написал заголовок: «Нижегородские рабочие на суде» и сделал надпись для наборщика: «
Фельетонами в ту пору называли нынешние газетные подвалы, которые ставят под чертой в нижней части страницы.
«Фельетон» заверстали в № 29 «Искры», на второй, третьей и четвертой полосах. Владимир Ильич написал к нему краткое предисловие: «Пример Заломова, Быкова, Самылина, Михайлова и их товарищей, геройски поддержавших на суде свой боевой клич: «Долой самодержавие», воодушевит весь рабочий класс России для такой же геройской, решительной борьбы за свободу всего народа, за свободу неуклонного рабочего движения к светлому социалистическому будущему».
И тут же принялся за передовую для этого номера. Но прежде чем перейти к речам заломовцев, написал о громадной стачке в Ростове-на-Дону, назвав ее «битвой» за политическую свободу.
Надежда снова хотела войти в комнату, но, увидев, что его перо бежит по бумаге, приостановилась в дверях. Владимир, услышав, что шаги ее вдруг затихли, спросил, не отрывая пера от бумаги:
— Что-то хотела сказать, Надюша?.. Обед? Извинись от моего имени перед Елизаветой Васильевной. Не могу оторваться. Я минут через пять. Самое большее — через десять.
И продолжал писать: «На событиях такого рода мы действительно наблюдаем воочию, как всенародное вооруженное восстание против самодержавного правительства созревает не только как идея в умах и программах революционеров, но также и как неизбежный, практически-естественный,
Это было уже не первое его слово о близком вооруженном восстании.
После обеда дал статью Надежде; когда она прочла, спросил:
— Думаешь, соредакторы не будут возражать? Засулич или Юлий? Хотя против чего же тут возражать? Всенародное вооруженное восстание в самом деле уже не за горами.
3
Вторую неделю моросил дождик. По оконным стеклам змеились струйки воды. В квартире было холодно и сыро.
У Елизаветы Васильевны ныли простуженные суставы — никакие мази не помогали. Она сидела у камина и ворчала:
— А на дворе-то хуже некуда. Добрый хозяин собаку не выпустит… Какая уж тут прогулка, дышать нечем. Не простудился бы, — тревожилась за зятя.
В городе дымили сотни тысяч каминов. Дождь да туман осаживали густую тучу дыма до самой земли — таким смогом дышать было ужасно трудно, в особенности пожилым людям, и Елизавета Васильевна, боясь задохнуться, не выходила из дома. В такие дни на кладбищах едва успевали хоронить покойников. Крематорий дымил беспрерывно.
Елизавета Васильевна добавила в камин два полешка, озабоченно посмотрела на оставшиеся на полу: надолго ли их хватит? А вечер-то еще впереди.
— Ну что это за жизнь! — хлопнула руками по коленям. — Как цыганка, прости господи, в поле у костра! Только что за воротник дождь не льется.
— Ты что-то расстроилась? — тревожно спросила Надежда, села на низенький стул, протянула руки к огню.
— Да как же не расстраиваться. У тебя руки молодые и то зябнут… От такой жизни можно околеть… Уеду.
— Пожалуй, это для тебя, мамочка, будет лучше.
— Мне-то лучше… А вы тут как останетесь? Сердце о вас изболит. Вон Юлий не выдержал, опять укатил в Париж. И Вера Ивановна на отлете. А вы…
— Не исключено, что и мы переедем в Женеву. Все настаивают, и Володя может уступить им.
— И хорошо сделаете.
— Тут у нас налажено…
— И там наладите… В Швейцарию люди ездят поправлять здоровье, и вам обоим следует подумать… — Елизавета Васильевна положила полешко, погрела пальцы и начала вязать чулок. — Диву даюсь, как Они тут сами-то живут без печей, с этими проклятыми каминами. Тут грудь греется, спина холодеет.
— Я тебе накину пальто…
— Этого еще недоставало! А на ночь опять в сырую постель по две грелки…
— Уже положила, постель успеет согреться.
Вернулся Владимир, поставил зонтик в сторонку, чтобы с него стекла вода, отряхнул дождевые капли с подола пальто. Надежда хотела уступить ему место у камина — он отказался:
— Нет, нет, ты сиди. А мне так лучше.
Похаживая по комнате, мял озябшие пальцы, пересказывал новости, вычитанные из газет.
О непогоде при нем не обмолвились ни словом, чтобы он не почувствовал упрека: вот, дескать, куда завез — ужасней этой зимы невозможно себе представить!
— Да, — вспомнил Владимир о самом важном, — сегодня мне попали в руки наши русские «Новости дня», и я прочел там о твоем, Надюша, любимом поэте.
— Если о Некрасове, — повернула к нему голову Елизавета Васильевна, — то и для меня он, после Пушкина, самый любимый.
— Помню, помню, — поправился Владимир Ильич. — О нашем общем самом любимом, после Пушкина, поэте.
Оторванные от родной страны, они уже давно испытывали острый литературный голод. Новинки русской прозы до них доходили редко, томики Пушкина, Некрасова, Надсона, Гёте и Гейне, взятые с собой главным образом для надобностей шифровки писем, были всеми — про себя и вслух — перечитаны от корки до корки много раз. И часто стихи, знакомые с детских лет, здесь, на чужбине, волновали, как новые.
— И что же там, в газете? — живо спросила Надежда, повертываясь от камина. — Что-нибудь в связи с предстоящим двадцатипятилетием со дня смерти?
— Да. И какому-то чудаку запало в голову проверить, не устарел ли Некрасов, не отжили ли свой век его стихи.
— Некрасов отжил?! — снова оглянулась Елизавета Васильевна. — Да кто же это мог выговорить? И неужели всерьез?!
— Настолько серьезно, что редакция даже попросила ответить на этот вопрос литераторов и художников. Бунин ответил: «Я очень люблю Некрасова».
— А разве можно его не любить? — перебила Елизавета Васильевна. — С юных лет живем с его стихами в сердце. В них — народная жизнь со всеми ее печалями и простыми радостями.
— Совершенно верно! — подхватил Владимир. — Мы в детстве дома состязались, кто скорее и больше выучит стихов Некрасова. И на его стихах взросло целое поколение революционеров!.. Да, — продолжал он о газетных строках, — Чехов как бы вторит Бунину: «Я очень люблю Некрасова, уважаю его, ставлю высоко». А о том, что поэт уже отжил или устарел, по мнению Чехова, не может быть и речи.
— Иначе он и не мог ответить. — Позабыв об огне, Елизавета Васильевна встала, повернулась спиной к камину. — Знает народ. Жаль, что нет под руками ни одной его книги.
— И кто там еще? — спросила Надежда.
— Леонид Андреев. Сначала написал, что он вообще не любит стихов, что ему трудно их читать…
