поселках были созданы Советы рабочих и солдатских депутатов. Начали выходить легальные газеты «Кавказский рабочий листок», «Красноярский рабочий», «Забайкальский рабочий».
Ленин приветствовал созданную в Питере М. Ф. Андреевой, М. М. Литвиновым и А. М. Горьким ежедневную газету «Новая жизнь», начал присылать статьи. Готовясь стать фактическим редактором (редактором для штрафов и тюремной отсидки был декадентский поэт Н. М. Минский), Ленин, помимо большевиков Воровского, Скворцова-Степанова, Луначарского и Ольминского, пригласил к сотрудничеству Плеханова: «…тактические разногласия наши революция сама сметает… Ваш переход к нам вполне возможен… мы в состоянии будем поставить издание в 100000 экземплярах и довести цену до 1 копейки за номер». Ленину виделась эта газета практически Центральным органом партии вместо нелегального «Пролетария». Перо Плеханова очень пригодилось бы. Но Георгий Валентинович не отозвался.
«Из проклятого далека», из постылой эмигрантской «заграницы», Владимир Ильич поспешно собирался в дорогу. Через Швецию. В Стокгольме его встретит один из опытных подпольщиков, привезет паспорт, расскажет новости, сообщит явки, и они вместе через Финляндию отправятся в Питер. Там он, Ленин, первым делом посетит кладбище, где похоронены безвинные жертвы 9 января, снимет шляпу и, склонив голову, постоит молча. Затем он поспешит на маленькую пригородную станцию Саблино. От матери давненько нет писем. Здорова ли она? И сестры молчат. Целы ли они? И от Марка ни звука. Что с ним?.. В августе Анюта, именующая теперь себя Игорем, писала, чтобы на Саблино больше ничего не посылали. Почему? Охранка проследила их? Или перебрались в Питер? В таком случае где их искать?..
Митя и Тоня после освобождения из киевской тюрьмы переехали в Симбирск. Брат как будто получил место санитарного врача в губернском земстве. Не уехали ли все к нему?..
Нет, в Симбирск они не рискнут.
В первые же дни отыщу. Прежде всего — маму.
Восемнадцать лет за всеми Ульяновыми ходят по пятам ищейки, жандармы бросают их в тюрьмы, гонят в ссылку, «выдворяют» с обжитого места под гласный надзор. А мама, милая, заботливая мама все носила и носила узелки к тюремным воротам, добивалась свиданий, письмами старалась подбодрить. И никто из детей не видел слез на ее лице. Вероятно, по ночам выплакивала их в подушку. Как только выдерживало измученное сердце?! Успокаивающе улыбалась им, помогала, чем могла. Разделяла их гнев…
«Да что это я все в прошедшем времени? — слегка вздрогнул Владимир Ильич, прерывая тревожное раздумье. — И сегодня помогает. И Анюта, и Маняша, и Марк, и Митя с женой — все в меру возможностей содействуют революции. Ульяновы и Елизаровы иначе не могут жить».
— Тебя волнует отсутствие весточек от родных? — участливо спросила Надежда, положив руку на плечо мужа. — Но товарищ, который встретит тебя в Стокгольме, несомненно, привезет их адреса.
— Да, конечно…
Надежда оставалась в Женеве, чтобы привести в порядок партийный архив и передать на хранение в надежные руки.
— Буду ждать тебя, Надюша, недельки через две. Не позже, — сказал Владимир, целуя жену на прощанье. — Только с уговором…
— Не скучать? В этом я не властна. Буду тосковать. И потихоньку завидовать тебе.
— Ну-ну… Не надо хандрить. — Взял ее руки, посмотрел в глаза. — Ведь расстаемся ненадолго.
— Ты увидишь родных. Поцелуй всех за меня. Увидишь нашего любимого…
— Горького?!. Ты права. Вот ему-то прежде всего хочется пожать руку. Столько лет восторгались каждой его новой книгой, каждой строкой, а встречи судьба пока не подарила. А он так крепко связал себя с рабочим классом. И на всю жизнь. Уверен в этом. И в том, что дальше пойдем вместе. И ясно, жду встречи с Феноменом, издательницей нашей «Новой жизни».
— Привет ей от меня. Самый сердечный.
— Непременно передам. Мария Федоровна редкая женщина. Смелая, преданная. Первая актриса в Художественном, любимица публики, а вот все оставила — и вместе с Горьким к нам. Представляю себе ханжески-презрительные взгляды людей ее прежнего круга. Наверняка знакомые отказывались узнавать, отворачивались. А она с гордо поднятой головой пошла в наш новый мир.
— Вот таких Горький и называет…
— Да, да, Человеком с большой буквы! Радостно, что и такие женщины идут в революцию!
2
Горький открыл дверь в двухместное купе, посторонился:
— Входи, Маруся.
Помог раздеться и, стряхнув капельки от растаявших снежинок, повесил шубку на плечики. Она, позабыв снять горностаевую шапочку, порывисто повернулась, обхватила его шею и поцеловала в губы.
— Вот мы опять вдвоем в купе! Люблю так ездить с тобой!..
— Погоди, нетерпеливая. Пальто мокрое, простудишься.
— Люблю, люблю! — повторяла Мария Федоровна и, задыхаясь от счастья, продолжала целовать. — А ты?.. Ты счастлив, что мы вместе? Любишь по-прежнему?
— Еще спрашиваешь! — Горький сбросил пальто и прижал жену к груди. — Больше, чем раньше! Черт знает как!.. И слов не подберу… Ей-богу, правда!
Мокрые усы щекотали шею, голова Марии Федоровны запрокинулась, и шапочка свалилась на сиденье.
— Верю, верю… Чем дальше, тем больше… Хотя ты так часто продолжаешь писать в Нижний…
— Не надо, Маруся, об этом. Там сын, маленькая Катюшка… Мы же уговаривались…
— Извини, Алеша… Сама не знаю, как вырвалось…
— Я детей люблю. Очень люблю. Буду заботиться…
— И я своих тоже. Будут приезжать к нам.
— Да, да. Обязательно. И непременно. Ты у меня такая сердечная… Необыкновенная…
Горький провел рукой по золотисто-каштановым волнистым волосам Марии, про себя отметил: «Какие пышные! Без всякой завивки! И вся она, Человечинка, красивая! Даже не столько телом, сколько душой. Единомышленница моя!»
Мария знала, что мужу нравится ее длинное платье из черного бархата, и даже в дорогу надела его. На груди сияла бриллиантовая искорка золотого медальона — тоже для него.
Поезд отошел от станции, они сели друг против друга, и Мария Федоровна все так же не умолкала ни на минуту:
— Знаешь, Алеша, почему я так люблю эти наши поездки вдвоем в Питер? Только вдвоем в купе. Когда мы всей труппой ехали на первые гастроли, поезд вот так же мчался сквозь ночь. После ужина все заснули, а я почти до утра не сомкнула глаз — думала о тебе. Вспоминала все, начиная с первой встречи в Севастополе. Помнишь? Я ведь еще тогда…
— И я, Маруся, тогда же… С первого взгляда… Только не решался говорить, чтобы ты не оттолкнулась. Чтобы не нарушилось приятельство… Чтобы видеть тебя…
— Знаю, Алеша… А в ту ночь в поезде мне было больно и обидно, что ты опоздал в Москву, что тебя не было со мной в вагоне. Размечталась тогда. Хотелось, чтобы сказал свое теплое, круглое волжское словечко: «Хо-ро-шо!» И впервые, осмелев, назвал бы Марусей…
Постучал проводник, предложил чаю и печенья. Они не отказались. Только пожалели, что разговор прервался.
С тех пор, как они стали невенчаными мужем и женой, Мария Федоровна пережила немало горьких минут. Многие знакомые, в особенности из так называемого света, отвернулись от нее, не подавали руки, не узнавали при случайных встречах. По-мещански оскорбляли. Она говорила себе: «Ну и черт с ними!.. Зачем они мне?.. И не виновата я, что так сложилась моя судьба… Я сожгла все корабли… Благо, детей взяла к себе сестра. Как-то Алеша, чудачок, подчеркнул, что я жена писателя Горького! Он еще не понимал, что у
