— По секрету могу сказать, — снова вступила в разговор Надежда не без гордости за мужа, — скоро выйдет новый номер «Зари» со статьей, подписанной Н. Ленин. Не знаю только — Николай или Никита. А может — Никодим?
Владимир Ильич беззвучно смеялся. Кржижановский по-дружески тряхнул его за плечи:
— Конечно, Николай. По дедушке. Но, Володя, почему же все-таки Ле-нин?
— Не знаю… — Владимир Ильич пожал плечами. — Так уж получилось…
— Ведь никакой Лены у тебя среди родных нет. Да по имени родных и рискованно.
«Может, потому, что Плеханов — Волгин», — подумала Надежда, но промолчала о своей догадке.
— Будем знакомы! — шутливо сказала Зинаида Павловна. — Запомним новую фамилию.
И никто из троих не подозревал, что среди множества псевдонимов Владимира Ильича этот будет главным, громким и любимым не только друзьями и деятелями революции — пролетариями всех стран. Пройдет каких-то полтора десятка лет, и это имя революционным набатом зазвучит на весь мир, и их друга назовут вождем боевой марксистской партии в России и основателем первого социалистического государства рабочих и крестьян. Перед ними был по-человечески простой, обаятельно милый, подчеркнуто ничем не выделявший себя среди товарищей, энергичный, подвижный, работящий человек, которого уже многие привыкли называть по-свойски уважительно Ильичем, как называли в российских деревнях пожилых людей, чье слово по-особому весомо и дорого для всех сверстников и единомышленников.
Из-за двери дальней комнаты время от времени доносился глухой кашель Елизаветы Васильевны, уже успевшей где-то в эту раннюю осень схватить инфлуэнцу, как называли в те годы грипп.
Надежда пошла купить сосисок к завтраку, мужу сказала, чтобы присмотрел за чайником на керосинке и заварил чай из пачки, недавно привезенной им в подарок из Москвы, а то здешний кофе небось друзьям уже изрядно надоел.
Гости сидели в тесной комнатке с единственным окном на улицу. Владимир Ильич поспешно прибирал на столе, до половины заваленном папками, книгами, газетами, журналами и выписками на узеньких бумажках, отодвинул простенькую чернильницу, какие покупают для школьников, и тонкую, словно карандаш, ручку, на стальном пере которой (мать прислала с Надей целую коробочку его любимых перьев) едва успели высохнуть чернила, но Зинаида Павловна, уже заглянувшая в кухоньку, остановила его:
— Лучше бы там… Вы же там завтракаете… Ну и мы с вами по-домашнему…
— Правда, Володя. Не нарушай свой порядок на столе.
— Порядок у меня относительный…
— Вижу — рукопись большая! Новая книга?
Владимир Ильич кивнул головой. В эту секунду он, спохватившись, подумал: «А что же они об Эльвире Эрнестовне ни слова? Ни поклона, ни привета. Уж ладно ли с ней?» Спросил о ее здоровье.
— Покинула нас мама… — тихо проронил Глеб Максимилианович.
— Сочувствую… Всей душой… — Владимир Ильич, понизив голос до полушепота, участливо спросил: — Долго ли болела?.. И давно ли?..
— Все на Волгу просилась, — начала рассказывать Зинаида Павловна. — В родную земельку хотелось… Глебушка взял отпуск. Поехали втроем. Думали: квартиру присмотрим, переберемся на постоянное жительство…
— В Тайге оставаться надолго было для меня довольно рискованно, — продолжал Кржижановский, провел рукой по кустистым бровям. — Присматривать стали за мной. Я уж не говорю о Зине… Вот мы и поехали… А мама в Самаре через каких-то три дня… Похоронили и… к вам.
— Тяжело нам было там…
— Понятно… Такая потеря… — Владимир Ильич задумчиво погладил бородку. Ему вспомнился Петербург. Две матери носили узелки с передачами в Предварилку. Одна — Глебу, другая — ему. Так и познакомились у тюремного окошечка. А когда сын оказался в ссылке, Эльвира Эрнестовна, не раздумывая, поехала к нему в Сибирь. Делала все для того, чтобы сыну жилось легче.
В кухне зазвенел крышкой чайник, и Владимир Ильич поспешил туда. Чай заварил в эмалированной кружке, накрыл квадратиком картона.
Вернулась Надежда, посмотрела на гостей, на мужа: «Отчего они переменились? Какие-то пасмурные». Спрашивать не стала — сами скажут. А они промолчали. Кржижановские не могли еще раз прикасаться к своей свежей душевной ране, а Владимир Ильич решил: «Расскажу Наде и Елизавете Васильевне позднее».
…Первое время после приезда в Мюнхен Надежда, вынужденная до предела сокращать расходы на питание, покупала к завтраку семь сосисок. Хотя Владимир пытался седьмую делить на три части, Надежда оставалась непреклонной: «Нет, нет, тебе три». И Елизавета Васильевна подхватывала: «Тебе это необходимо. А для меня и двух многовато». И ему, при всей его деликатности, пришлось на некоторое время уступить. Но уже в половине июня, когда издательница Водовозова прислала ему чек на шестьсот марок, он предупредил: «С этого дня — для всех по три. Иначе я отказываюсь завтракать». Елизавета Васильевна потянулась к коробочке с привезенными из Питера гильзами Катык, которые она сама набивала табаком: «Да я же тебе, Володенька, говорила: трех для меня много — мне нельзя переедать, тем более мясо». — «В таком случае вам еще кефир», — настоял Владимир Ильич.
Сегодня Надежда купила для всех по три сосиски и по бутылочке кефира. Кухонный столик отодвинула от стены. Гости втиснулись на стулья, Владимир Ильич примостился на кромку плиты.
Разливая заварку, а потом и кипяток, Надежда с легкой усмешкой указала глазами на жестяной чайник:
— Это вам не Россия!.. Помните, в Сибири вокруг самовара?..
— Самовар изобрели не россияне, — заметил Владимир Ильич. — На раскопках Помпеи нашли нечто подобное.
— Вот именно — подобное, — возразила Зинаида Павловна. — Лучше туляков никто самовара не сделает. И до чего же хорошо, когда он на столе! Догорают последние древесные угольки, пахнет приятным жаром. А самовар полнешенек, отфыркивается и что-то тихонько бормочет. И до последней капельки льется не теплая водичка, а крутой кипяток.
— Самоварная идиллия! — вырвалось у Кржижановского с легким смехом. — Да это же — купчихи! С блюдечка на растопыренных пальцах. Сахар вприкуску.
— Не спорь, Глебушка. — Зинаида толкнула мужа локтем. — Да у всех рабочих… И у самого последнего бедняка — самовар. Какой-нибудь старенький, в заплатках. И за недоимку подати сначала описывают и продают с торгов корову — самовар в последнюю очередь.
— А ты всегда пил внакладку? Богач! — расхохотался Владимир Ильич. — У нас в семье предпочитали вприкуску. — И вдруг, наклоняясь к гостю, спросил: — Помнишь, как из вашей Теси ездили на озеро? После ухи вскипятили в том же котле, на заварку — брусничник! И без сахара.
— Все равно было хорошо! Чаек попахивал дымком.
— Вот-вот. Луна катилась от вершины одной сосны к другой, а через озеро прокладывала золотистую тропу. Ты в тот вечер раскалывал тишину азартными дуплетами. А Старков изредка, расчетливо и наверняка, бил по сидячим уткам. Как молотом по наковальне. Кстати, где он? Как Антонина? Они совсем забыли нас. Ни одного словечка.
— Они и нам не пишут, — сказала Зинаида Павловна; управившись с сосисками, выпила кефир и принялась за чай. — Тоня, кажется, прихварывает.
— На цементном заводе они, в Калужской губернии, — ответил Глеб Максимилианович. — Базиль там инженером.
— Н-да. Только ин-же-не-ром. Для Старкова этого мало.
— Володя, у тебя и сосиски и чай — все остыло.
— Ничего, ничего. Чай успеется. — И Владимир Ильич, не отрывая глаз от друга, укоризненно качнул головой. — А помнишь, уговаривались поддерживать связь, помогать «Искре»?
— Я-то помню.
— И от тебя мы ждали многого. Нам было трудно без поддержки старых друзей. Пришлось искать новых агентов.
Кржижановский, отодвинув пустую чашку, встал и, извинившись, с папиросой в руках направился в
