– Эй… Подойди-ка сюда. Налей мне со стола. Он подчинился, принес ей кубок. Беатрикс его узнала:
– Родери Раин? Вот ты где. А я думала – куда ты пропал?
– Я служу в Коронной страже, ваше величество.
– И доволен?
– Вполне. Видите, как: я не люблю спешить и предпочитаю ждать, когда судьба меня схватит, нежели самому за нее хвататься.
Беатрикс пошатнулась и положила руку на его локоть.
– Помоги-ка мне дойти до спальни. Эти олухи все надрались…
Раин глядел на нее и не мог оторваться: глаза его стали щупальцами его желания. Влажная бледность опьянения легла на щеки королевы, глаза ее прятала тень, рот рдел, источая винный дух, – она была так вызывающе красива, – мурашки бежали у него по спине, ладони вспотели. Красива, близка и… недосягаема! Вот что его бесило, приводило в неистовство.
– Прошу вас, ваше величество. – Он подал ей руку и, упруго оттолкнувшись от порога, повел ее.
Все стало просто. Рядом с ним шла женщина, и тонкое тело ее послушно колебалось в такт его шагам. Теплая тьма полнилась шорохами.
– Вы превратили Цитадель во дворец любви, моя госпожа, – с чувством выговаривая каждое слово, сказал Раин.
Беатрикс промолчала – возможно, эти слова прошли мимо ее сознания.
В темной опочивальне Раин по-хозяйски затеплил свечи. Королева сидела на высоком ложе, глядя на свисающие со ступенек носки своих туфель.
– Отвернись, я разденусь. – Она неловко шарила за спиной шнуровку; нашла, распустила, стала, извиваясь, вылезать из платья, вылезла, перешагнула через него, надела ночную сорочку, не посмотрев, что несвежая. Она обернулась, Раин, оказывается, все это время смотрел ей в спину. Глаза у него горели. Это рассмешило ее, но одновременно вызвало смутное вожделение – не столько к Раину, сколько к остро пахнущему, сильному мужскому телу, к умелым ласкам, на которые этот офицер, должно быть, не скупился. В темноте все равно лица не видно.
Она подошла к нему:
– Да ты, оказывается, хам… – В ноздри ему ударил винный дух и манящий запах женщины. Ему захотелось восторжествовать над ней, уложить ее на эту высоченную кровать под зеленый балдахин. Ее взгляд выражал недвусмысленное желание.
– А что мне будет за это?
– Пока я пьяная, так ничего.
– А можно, и после ничего?
– Можно…
Она уже очень долго стояла перед ним – надо было на что-то решаться. Он сделал шаг, взял ее на руки, высоко поднял, донес до кровати. Она не сопротивлялась. Уложил, укрыл до подбородка мехом, поглядел в ее расслабленное золотистое лицо с опущенными веками. Медленно, как бы вслепую, она протянула вперед руки.
– Свечи… Погаси.
Горький дымок проплыл и растаял над застывающим во тьме воском свечей.
Облачный рассвет отделил от потолочной мглы мрачно-зеленую махину полога, по углам которого траурно никли плюмажи. Раин обнимал уснувшую у него на груди Беатрикс. Он ничего не страшился, ничего не стыдился. Ему казалось, что их соединило нечто большее, чем страсть и его честолюбивые помыслы, их свела вместе неосознанная потребность друг в друге, способность дарить, не прибегая к словам, дарить друг другу силу, радость, надежду…
Она открыла глаза и посмотрела на него, сонно моргая.
– Доброе утро… – Он замялся, не зная, как ее назвать.
– Да уж куда добрее – в королевской-то постели. – Она хрипло засмеялась. – Ты давеча говорил, что ждешь, пока судьба тебя схватит. А теперь кто кого схватил? Ой, плохо ты кончишь с таким нахрапом.
Он ответил ей долгим страстным взглядом.
– Ладно, не бойся, в обиду не дам. Сейчас государственными делами займемся. – Она потянулась к колокольчику. Прибежала вприпрыжку Хена, громко стуча каблуками.
– Подними юбку. Так и есть – шарэлитские туфли, а каблуки золотом обиты. Зови Абеля Гана. Послушаем, что он там придумал с налогами. Только сначала поправь мне подушку, чтобы сидеть удобней было.
Хена покосилась на Родери Раина.
– Мой камергер. Энвикко Алли можешь при встрече сказать, что он теперь канцлер. А то государство прямо-таки гибнет без канцлера.
Камеристка кивнула и ушла, больше уже ничему не удивляясь.
Два огромных ворона сорвались с карниза башни, суматошно заметались над зубчатыми стенами и пропали в сером взлохмаченном небе. В столице ходила шутка, что мастер Канц окрестил этих птиц «сервайрские голуби». Непонятно, откуда они взялись, такие огромные, черные, с хриплым гортанным карканьем, до невозможности наглые. Вскоре среди запуганных возникло поверье: кому на крышу замка сядет «сервайрский голубь», того скоро арестуют и казнят. Птицы, то ли из природного ехидства, то ли и впрямь следуя пророческому наитию, обгаживали черепицу Этаретских крыш, бранчливо кричали в окна, нагоняя на хозяев ужас.
