Она покачнула головой и чуть прикрыла глаза:
– Нет. Он был казнен. Обезглавлен. Потому что он изменил своей любовнице, когда стал мне мужем. Ему, видать, вообще нельзя было жениться, а он взял да и женился на мне. И мы месяц, как у нас говорят, не разнимали рук, когда поженились. А встретились на карнавале. Мне было шестнадцать лет. Ему двадцать один. И он был любовником королевы. Очень могущественной королевы в одной южной стране. У нее были рыжие-рыжие волосы, грудь белая, как пена, и глаза цвета меда. Вот такая была королева. Собственно, она и сейчас жива и все так же красива. И она хотела взять его в мужья. По закону. Чтобы он стал отцом ее наследников, а для этого нужно было стать Великим Герцогом. Вот он и прибыл в Марен. Вез три сундука золота, чтобы купить это звание, и еще два, чтобы платить лучшим куртизанкам. Та королева считала, что чем больше он покупает женщин, тем лучше. Любить-то, мол, он будет только ее. А он взял и разлюбил. И полюбил меня. За три дня. Или за четыре. Я помню одну ночь… Вокруг факелы и маски, воздух сладкий на губах, повсюду шелест шелковых одежд и любовный шепот. А мы держимся за руки и идем куда-то сквозь огни и звезды, сквозь огромные Императорские сады, и я не знаю его имени, а он не спросил мое… Рассвет после этой ночи был концом карнавала. Мы обвенчались на рассвете. Скинули маски и поцеловались. Это была моя первая и последняя чистая любовь, да только вместе мы и месяца не прожили. В королевстве, откуда он приехал, его обвинили в измене. Он изменил всего лишь королеве, но его обвинили в измене государственной. И потребовали выдать от имени королевы. Она была очень сильна. Очень сильна.
И тогда я пошла к императору. – Беатрикс судорожно втянула воздух сквозь сжатые зубы, и речь ее стала отрывиста. – Пошла я к императору, и ну сулить ему все, что имела, – спасите только моего милого. Земли, деньги… Такая дура была ученая. Все отдам, уеду на край света, только возьмите его под свою руку. А он-то, Сикрингьер, ничего не знал. Я скрыла от него, что иду к императору, а то он бы не пустил меня. Он был очень беспечный. Ничего не боялся. И вот император поставил мне условия. Не нужно, говорит, мне ни твоего золота, ни твоей земли. Только, говорит, проведи со мной ночку. Одну ночку – и все будет, как просишь. Что тебе стоит? Ты не девственница, ты замужняя. Никто не узнает. И я согласилась. Сикке я обманула. Письмо ему послала, мол, император согласен, но попросил меня на ужин пожаловать… И провела ночь с императором, и мне даже не было противно, настолько он был искусен. А перед рассветом начал он рассказывать обо всех женщинах, какие у него были и когда. И все одну вспоминает. Что девочка она была невинная, и тоже он с ней на карнавале познакомился. А потом ее жених убил. Так вот эта женщина была моя мать. Магина Лирра. То есть выходит, что император был мой родной отец. Когда он это понял, то целовал меня, ласкал, клялся-божился, в глаза глядеть не смел. Я думала – от стыда, что с дочерью согрешил. Оказалось, нет. Нет! Возвращаюсь от него… Гоню галопом. Помню – такое серое было в тот день небо. Жили мы в поместье, от Марена в часе езды, не больше. Приезжаю – тихий дом, словно бы пусто. Я – в покои, где мы жили. А там все перевернуто. Кровь на полу. Оружие старинное все со стен сорвано и поломано. Не знаю зачем. И на полу мое лживое письмо… Что со мной было, не помню. Меня до сих пор совесть грызет из-за Энвикко Алли. Он тогда меня утешал… Спас, можно сказать.
Потом я приехала в Айдер. Это королева Лидера была моей соперницей, ты догадался? Я приехала, а завтра его собирались казнить, и ничего нельзя было сделать. Там так страшатся гнева королевы, что даже взяток не берут. Да и что можно сделать за один день. Наутро я пошла на площадь. Было солнечно и очень холодно. Собралась вся знать, приехала в паланкине королева. Я пришла, укутавшись в серый плащ, а под плащом было мое свадебное платье. Я стояла в толпе вместе с хозяйками притонов и веселыми девушками. Все вокруг меня плакали навзрыд. Мне хотелось обнять какую-нибудь из них и тоже заплакать. А потом привезли его. Он был связан, конечно. И одет во все белое. Я вышла вперед и спустила капюшон. Меня ведь никто не знал в лицо, кроме него. Его взвели на помост, прочли приговор, и я крикнула: «Прости- прощай, Сикрингьер, я люблю тебя!» Он обернулся и успел мне ответить: «Я тебя тоже люблю…», прежде чем его швырнули на плаху. А вот дальше было так. Когда он умер, мне показалось, что небо почернело, словно земля, а всю землю обмело снегом. И стало тихо. Как будто все умерли. Я свободно прошла между стражниками, поднялась на помост, взяла двумя руками его голову и поцеловала. А потом пошла с этой головой обратно, и очень хорошо видела, как королева бесится и визжит в своих носилках, словно свинья, которую режут. И я что-то ей такое сказала… Впрочем, Алли меня потом уверял, что я ничего не говорила королеве, а просто упала без памяти, где стояла, и в толпе стали кричать, что я умерла от горя. Одно время я и вправду жалела, что не умерла тогда. Потом это прошло.
– Но, Беатрикс, это же «Последняя легенда»! Я чувствую, что-то страшно знакомое, имена, названия королевств, а вспомнить никак не могу. О боги!.. Да на тебя же, выходит, молится вся эта благородная шушера, включая Этарет! Ой-ой! – Он замолчал, с благоговением уставился на нее, и Беатрикс успела подумать: «Все-таки он тоже красивый. Только не всякий это увидит. Хорошо, что он красивый».
– Так вот, значит, какие героини в балладах бывают. Сопоставить «Письма» эти окаянные и «Последнюю легенду»… Представляю, сколько смеху и слез было бы. Ты эту балладу слышала?
– «Легенду» – то? Конечно. – Она еле заметно усмехнулась. – Красивая. Очень красивая. Но вранье. Желала б я увидеть того, кто это написал.
– Эринто?
– Ну да, если его так зовут.
– Зачем он тебе?
– А я бы рассказала ему, как это было на самом деле. Представь: солнце, словно расплавленное серебро; кругом ревут шлюхи, лица ненакрашенные, блеклые… Где он там «удрученных дев» отыскал? От этих «дев лилейных» перегаром так разило, что меня чуть ли не тошнило. Ну да, мне Сикрингьер крикнул, что любит… А лицо у него, знаешь, какое было? Белое. И слезами залитое. Он даже не понимал, наверное, что плачет. Об этом в легендах не пишут. Да. Может, – неожиданно стал суше ее голос, я бы ничего не сказала этому Эринто, я ведь вообще никому этого не рассказывала с тех пор. Тебе первому.
Ниссагль смотрел в ее глаза и видел там белые камни чужеземной площади, накренившееся небо и голову в луже крови. Глаза у этой головы распахнуты, рыбья муть в них. И Беатрикс целует эту голову.
– Не надо рассказывать никакому Эринто. Разве он поймет?
– А ты понял?
– Я это видел. Сейчас. В твоих глазах.
– Прости, что я тебя вчера так обидела. Мы не можем все предвидеть. Я… не знаю. Я… не уверена, что способна еще кого-нибудь полюбить. Но ты… ты мне стал очень дорог, Гирш… Знаешь… Мне жаль, что я причинила тебе боль… и словами… и… руками. Ты, может быть, лучше всех тех, кого я встречала После… «Последней легенды».
– Я никогда не умел говорить о любви, – голос у него был хриплый от волнения, – только знай, с кем бы я ни был, с кем бы ни была ты, – я тебя люблю.
– А я никогда… никогда не причиню тебе боль… Ни словами, ни руками. Правда, Гиршли.
