отправили в Африку свою миссию, которая была уполномочена принести клятву за римское правительство и, в свою очередь, принять клятву от карфагенских властей.
Римляне прибыли в лагерь Сципиона; пунийская делегация вернулась в Карфаген и доложила согласованные обеими сторонами условия мира. От дальнейшего повествования сохранился лишь небольшой фрагмент, из которого ясно, что карфагенский совет отказался принести клятвы и объявил о своем намерении продолжать войну.[162] Тенденция рассказчика [Пап. Р., 491] очевидна. Он стремится показать, что карфагеняне обманули простодушных и доверчивых римских сенаторов: они, ведя переговоры о мире и добившись согласия римской администрации четко сформулировать условия прекращения войны, тем не менее не скрепили договор клятвой и, следовательно, сорвали его заключение. Эта концепция, яркими красками рисующая миролюбие римлян и их верность слову на фоне коварства и воинственных устремлений карфагенян, имела, конечно, первостепенное значение для Рима, когда в середине II в. шли споры о будущем Карфагена и после 149 г. нужно было объяснять и оправдывать уничтожение этого города.
Версия Ливия, таким образом, стоит в античной историографии изолированно. В пользу варианта, сохраненного с наибольшей полнотой Аппианом, свидетельствуют, по-видимому, и авторитетнейшее указание Полибия, и единодушные указания других авторов, повествующих об интересующем нас эпизоде. Различия в деталях в данном случае несущественны.
Однако проблемы такого рода не могут решаться большинством голосов, в том числе и большинством голосов античных историографов. Едва ли можно сомневаться в том, что версия, принятая Аппианом, была хорошо известна Ливию, тем более что она имелась уже у Полибия. Очевидно, римский историограф сознательно воспользовался другой, собственно римской традицией, которую он считал более достоверной. Видимо, эта традиция больше удовлетворяла его и своими политическими мотивами. Почему?
Рассматривая оба повествования, нельзя не заметить их резкой антикарфагенской направленности, причем версия Аппиана еще более политически заострена, нежели вариант Ливия. И в том и в другом случае карфагеняне выступают как вероломные нарушители: по Аппиану — мирного договора, а по Ливию — перемирия. Очевидно, политическая тенденция интересующих нас традиций определяется внутриримской борьбой, и в связи с этим неизбежно возникает вопрос о роли Сципиона и сената, об их взаимоотношениях, как они проявились в данном случае.
Из традиции Аппиана и примыкающих к ней повествований очевидно, что сенат и Сципион действуют в полном единодушии, что сенат поступает в соответствии с предначертаниями Сципиона и поручает Сципиону довести переговоры до их логического завершения. У Ливия все обстоит иначе. Сципион принимает решение о заключении мира и формулирует его условия. Однако сенат, убедившись, что намерения карфагенян несерьезны, прерывает переговоры и приказывает продолжать войну, не считаясь с позицией Сципиона. Такое положение кажется вполне естественным, если принять во внимание напряженные взаимоотношения между Сципионом и сенатом, по крайней мере многочисленными сторонниками Фабиев. С другой стороны, привлекает внимание роль, которую обе традиции приписывают Сципиону. У Аппиана Сципион — военачальник, диктующий неприятелю условия мира. Причем неприятель этот мир принимает, а нарушение его — следствие вероломства и недовольства со стороны определенных кругов карфагенского общества. У Ливия Сципион — политик, обманутый своими пунийскими контрагентами, оказавшийся не в состоянии распознать довольно элементарную хитрость, легко разоблаченную сенатом. Нетрудно понять, что Полибия, связанного со Сципионами, могла устраивать только первая версия. Что же касается Ливия, то его выбор определялся его политическими симпатиями и антипатиями. «Помпеянец» (по оценке Августа) Ливий, глубоко симпатизировавший республиканским порядкам, отрицательно относившийся к Цезарю, естественно, представляет «божественного» Сципиона в невыгодном освещении.
Установив наличие двух политически противоположных версий — благоприятной Сципиону и враждебной, мы еще не приблизились к решению основной проблемы: насколько версии эти достоверны. Очевидно, ответить можно только одним способом — попытаться выяснить, до какой степени оба рассказа соответствуют известным в настоящее время фактам.
Мы уже говорили, что рассказ Ливия соответствует тому, что известно о борьбе между Сципионом и сенатом, где видную роль в тот момент и в последние годы II Пунической войны и после ее окончания играли Клавдии, Фульвии и Фабии. Повествование же Аппиана не соответствует тому, что мы знаем об этом. С другой стороны, Сципион, конечно, был заинтересован в заключении мира, дабы предстать перед сенатом и народом в роли победоносного полководца, принудившего опаснейшего врага к капитуляции. Между тем сенат еще не был настолько заинтересован в мире, чтобы поручать его заключение именно Сципиону. Не случайно у Сципиона неоднократно пытались отнять должность, не случайно и то, что в роли единственного спасителя Рима у поэта Энния фигурировал старик Фабий. Сенату нужен был мир, но заключенный не Сципионом, а кем-либо другим. Легко себе представить поэтому, что сенат, обнаружив некомпетентность карфагенских послов, придрался к случаю и приказал Сципиону продолжать войну. Наконец, карфагенский совет, в основном пробаркидский, даже и в более тяжелых условиях, после битвы при Заме, не был склонен к заключению мира. В этой связи еще раз напомним слова Полибия [15, 2, 2] о враждебной Сципионовым условиям мира позиции большинства членов совета. Нетрудно видеть, что, ведя переговоры, они хотели выиграть время; труднее допустить, что при таких обстоятельствах, когда еще не были исчерпаны все возможности, они всерьез желали мира. Все эти соображения приводят к мысли, что более прав Ливий и что мирные переговоры были сорваны и карфагенским советом, и римским сенатом.[163]
Однако любое решение сената для карфагенского совета являлось безразличным. Главная цель была достигнута: Ганнибал получил время, необходимое для того, чтобы переправиться в Африку.
Появлению Ганнибала в Африке предшествовали и другие, более драматичные события, показавшие, что в Карфагене вообще не склонны считаться с перемирием. Все началось с того, что карфагеняне захватили римские транспортные корабли, потерпевшие крушение у Эгимур, недалеко от самого Карфагена, и покинутые командой [Ливий, 30, 24]. Аппиан [Лив., 34] добавляет чрезвычайно существенные подробности: тех членов экипажа, которых удалось захватить, карфагеняне заковали в цепи; карфагенский совет всячески старался удержать народ от этого шага. Имеются в виду, очевидно, сторонники мира. Сроки перемирия еще не истекли, карфагенские послы из Рима еще не вернулись, и Сципион, возмущенный бесцеремонным нарушением соглашения, которого сами же карфагеняне так настойчиво добивались, отправил в Карфаген своих послов — Луция Бэбия, Марка Сервилия (у Полибия — Сергия) и Луция Фабия. На заседании карфагенского совета, а затем и в народном собрании римляне напомнили пунийцам о том, с какой униженной покорностью они добивались мира. Карфагеняне самих себя обвиняли перед римским командованием в том, что первые нарушили договор между Римом и Карфагеном, и признавали себя достойными любой кары; напоминая о превратностях судьбы, они молили только о пощаде. Римские полководцы хорошо все это помнят и теперь с изумлением спрашивают себя, на что надеются карфагеняне, забывая прежние речи, осмеливаясь нарушить клятвы и договоры. Надежды на Ганнибала очень сомнительны, потому что он ушел из Италии, едва избегнув полной гибели: но даже если бы он явился в Африку победителем, то принимать в расчет следовало бы и возможность неудачи в битве со Сципионом. Если вас постигнет несчастье, к каким богам вы будете взывать, говорили послы, какими словами будете умолять победителя о снисхождении к вашим бедствиям? Своим вероломством и безумием вы отняли у себя всякую надежду и на богов и на людей [Полибий, 15, 1, 5 — 14].
Большинство членов карфагенского совета резко выступали против соглашения с римлянами. Голоса немногих ораторов, призывавших не отказываться от достигнутого урегулирования, тонули в потоке брани, обрушившейся на послов за их речи, по-военному бесцеремонные, и на условия мира, предложенные Сципионом и для Карфагена совершенно неприемлемые [Полибий, 15, 2, 2]. Возбуждение было настолько велико, что римляне чуть было не подверглись избиению, и магистраты (по Аппиану [Лив., 34], главы антибаркидской партии Ганнон и Гасдрубал Гэд, то есть Козел) едва вырвали их из рук разъяренной толпы. Ни о каких переговорах уже не могло быть речи, да и народное собрание карфагенян постановило отпустить римскую дипломатическую миссию без ответа [Полибий, 15, 2, 4]; по версии Полибия [15, 2, 1], послы, произнеся речь, удалились с народного собрания, Бэбий и его товарищи требовали теперь только одного: чтобы им дали охрану и возможность беспрепятственно возвратиться к своим. В сопровождении двух карфагенских триер они достигли устья р. Баграда, откуда уже виден был римский лагерь, однако затем, когда пунийский эскорт удалился, на римскую пентеру, где находились послы Сципиона, с открытого моря
