Чему – извольте полюбоваться – неоспоримое доказательство в виде пренахальной афишки, не где- нибудь налепленной, а именно на круглой тумбе, перед окнами кабинета его превосходительства:
АНАТОЛИЙ ДУРОВ —
значилось с одной стороны тумбы; но сделайте милость, господа, взгляните на другую:
ЖДИТЕ АНАТОЛИЯ ДУРОВА! —
аршинными буквами бесстыдно пялилась на вас, оглушительно горланила реклама.
Губернатор морщился. В новоизобретенный телефон предупреждал полицмейстера:
– Примите меры, Иван Иваныч… Чтобы не тово… знаете ли.
Иван Иваныч крякал с досадой и сквозь пушистую заросль бакенбард и подусников рычал стоящим ниже:
– Глядите в оба, сссукины дети!
А в цирке проданы все билеты, трещат, ломаются скамейки – и вот он, знаменитый артист, в сиянии своей огромной славы, в блеске золотых звезд и жетонов, красавец, франт! Бонвиван! – как затейливо аттестовал его крестный мой Иван Дмитрич.
Едва ли какая гастроль обходилась без участия полиции.
– Да, да! – смеялся Анатолий Леонидович. – В афишах печатают: «Дуров при участии дрессированных животных». Почему бы не добавить еще – «и полиции»? А? Реклама, черт возьми!
Его превосходительство морщился не без основания. Цирк начался, как только дуровский багаж выгрузили из вагона.
Странная процессия двигалась по главной улице приволжского города. Тут всякое видывалось – и военные парады, и крестные ходы, золоченые ризы попов, серебряные трубы полковых оркестров, масленичные гулянья, но такое…
Такое случалось впервые.
На причудливо расписанных тележках, запряженных красивыми гривастыми лошадками, везли ящики и клетки, в которых размещались дуровские «артисты». Сквозь щели и между прутьев высовывались, как бы удивленно оглядываясь – куда-куда это мы приехали? – головы кур, петухов, гусей; баран вертел головой туда-сюда, выражал недоумение перед ярким солнцем, пестрой толпой, горластыми мальчишками, бегущими за повозками; расправив огромные крылья, на одной из них преважно восседал, щелкал диковинным клювом невиданный в этих краях пеликан.
– Гля! Гля! – громко восхищались в толпе зевак. – Во, братцы, носяка! Страсть!
– Да чем же его кормют-то? – ахала бойкая бабенка, проталкиваясь к тележке с чудо-птицей.
– Да вот такими, слышь, как ты, балаболками!
В толпе заржали.
– У, шутоломный! – огрызнулась бабенка.
– Дуров приехал! Дуров! – веселились, орали мальчишки.
– Какой такой Дуров? Чего зевашь? – Благообразный старик в черной поддевке сердито замахнулся палкой.
– Разуй глаза, дяденька!
КЛОУН АНАТОЛИЙ ДУРОВ —
ярко, цветисто было намалевано на большом фанерном листе.
СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ!
Колясочку с рекламой тащила большая розовая, с черными подпалинами свинья.
Молодцы в передниках, пристанская рвань, грузчики, чумазая мастеровщина скалили зубы:
– Ну, держись, начальство! Он вам, чертям, покажет…
– Кому это? – нахмурился старик.
– Да хоть тебе такому-то…
– Гляди, какой отчаянный нашелся! А вот кликну полицию…
– Чеши-ка, дяденька, знаешь куда?
– Ах ты!
Назревала ссора. Придерживая шашку, бежал городовой.
– Ррразойдись! Честью прошу, господа…
Представление начиналось уже на улице.
Всегда немножко сонный, словно одуревший после сытного обеда, город жил от ярмарки до ярмарки, помаленьку торгуя щепным товаром, проволочными решетами и иконами. Дважды в году ярмарка шумела многолюдством. Тогда из обеих столиц наезжали арфистки, цыгане и мелкое жульё. Ну, попито бывало, конечно, погуляно, посорено денежками. Но кончалась ярмарка – и город затихал до следующей.
Происшествий, благодарение господу, никаких не бывало.
В безделье тучнела администрация.
И вдруг…
Афишки запестрели на заборах – Дуров! Дуров!
Нахальные мальчишки засновали по улицам, суя в руки прохожим синие, красные, зеленые листочки со стишками:
И тут начинались неприятности.
Писака, бумагомараки, чертово семя!
Собирался ведь некогда его благородие Антон Антоныч, небезызвестный городничий, ох, собирался ведь всех их узлом завязать да в муку стереть… Где там!
За утренним кофеем его превосходительство любил газетку просмотреть – где, что, – ну, война, допустим, или землетрясение, или еще какой непорядок.
Газетка способствовала пищеварению генерала. Он мурлыкал, просматривая свежий нумерок.
И вдруг – что это? Что? Что?
Нагло, дерзко с газетного листа глянула пошлая картинка в духе как бы юмористическом: с метлами в руках думские гласные мостовую метут, другие спешат вкопать новые уличные фонари… И надпись – боже мой! – «Грозный клоун в новой роли». Господин Дуров гарцует на хавронье, пальчиком грозит думцам: «Живей, живей, братцы! Я у вас в городе наведу порядки!»
Нуте-с?
Срам! Стыд! Клоун грозит пальчиком. Кому грозит, позвольте спросить? Ах, взять бы да узлом…
А что прикажете делать?
Он, представьте, в первый же вечер учинил пренеприличную буффону. Собрал всех своих чушек, заставил их визжать под балалайку – какой вздор, нимало не остроумно! Это называлось х о р о б р а з о в а н н ы х с в и н е й, а по причине якобы незнания публикой свинского языка оный скоморох свинячий визг звучным голосом перетолмачил в стишки, и выходило, будто хавроньи пели следующее:
Ежели теперь, милостивые государи, довести до вашего сведения, что именно господин Грязной Иван Емельяныч занимал высокий пост градоначальника, вам станет понятно, в какое щекотливое положение была поставлена губернская администрация…
Губернатор уехал, разгневанный, осаждаемый административными мыслями: связать в узел… стереть в муку… и прочее.
А представление между тем продолжалось.
Происходила смешная война животных. Множество поросят, куры, гуси, собаки и знаменитый рыжий козел затеяли такую свалку, что пыль поднялась над манежем, подобно разрывам артиллерийских снарядов.
– Война как война, милостивые государи! – Голос Дурова перекрывал шум зверей и хохот публики. – Солдатики воюют, интенданты воруют… а начальство…
Широкий жест в сторону: там знакомый нам Мишка, некогда сожравший монашескую овсянку, преспокойно сосал из бутылки сладкую водицу.
– А начальство…
