плоды: разврат, дерзость, попрание религии, непочитание родителей и начальства-с!
Кашкин вздохнул.
– Что ж, добрые семена сеяли, да, видно, почва оказалась неблагодарной. Плевелы заглушили прекрасные всходы… Лебедиха! Подумать только…
Он закрыл глаза и горестно покачал головой.
5
На другой день после возвращения с кордона Кольцов пошел к Вареньке. На ветхой, пристроенной со двора к дому галерейке тетка Лиза развешивала только что выстиранное белье.
– Здравствуйте, – поклонился Кольцов.
– Здравствуй, голубчик! Не кататься ль опять затеял? Уморил бабу-то, – задев по лицу Кольцова мокрой простыней, сердито прошипела старуха.
В комнате было темно от завешанных шалями окошек и стоял тот спертый, наполненный запахами скипидара, нагоревшей свечи и еще чего-то кислого воздух, который сразу же прочно устанавливается в комнате, где лежит больной.
– Кто это? – чуть слышно, откуда-то из глубины комнаты спросила Варенька. – Это ты, тетка? Что ж темно так…
– Это я… Варюша, – дрогнувшим голосом сказал Алексей. – Милая ты моя!
Он подошел к дивану, где лежала Варенька, и опустился на колени. В огромном ворохе каких-то кружев, подушек и одеял Кольцов не сразу разглядел ее. С горящим лицом и пересохшими губами лежала Варенька, трогательная, беспомощная.
– Никогда, – прошептал он, – никогда я не прощу себе… Варенька! Любовь моя…
Варенька слабо улыбнулась, молча выпростала из-под одеяла прекрасную белую руку.
– Ох, сердце-то… сердце как у тебя стучит! – Она беззвучно засмеялась. – Простыла я… Знаешь, как холодно было, когда вода выше колен залила! Да что ж ты молчишь, Алеша? – вскрикнула Варенька каким- то очень тоненьким, жалобным голосом. – Алеша! Да ты… плачешь?
Он целовал ее горячую руку, скользкий край атласного одеяла, так дивно пахнущего ею, и, стыдясь своих слез, молчал, не смея поднять глаза.
– Смешной ты, Алеша! Я таких еще… не видывала. Вот… скоро поднимусь… Это пустяк – болезнь, я простыла, верно… Поднимусь – и такое счастье у нас будет… Родной мой!
Он так и прянул.
– Варюша! Да неужто любишь? Ведь я по сию пору все думал: не сон ли? Не шутка ль твоя? От скуки, от отчаянья… Ах, Варя!..
Подбежал к окну, сорвал с него толстую шаль. Яркое небо, весеннее солнце, сверкающая капель, отчаянная возня воробьев у окна – все это ворвалось в полутемную комнату и сразу заблистало, запело, зазвенело, как веселый, неудержимый, прорвавший запруду поток.
– Бешеный! – засмеялась, закашлялась Варенька. – Ну, иди сюда… Глу-у-пенький ты мой!
6
Сплетня ползла по городу.
Она неприметно проскальзывала всюду: в лавки торговых рядов, в трактиры, в мещанские и купеческие дома, в чиновничьи квартиры, в присутствия, в церковь и, правда, не вдруг, а все-таки вползла и на кольцовский двор.
Алексей стал замечать, что знакомые, встречаясь на улице, нехорошо улыбаются, а иные и вовсе перестали кланяться. Работники во дворе перемигиваются между собой и гогочут ему вслед. Маменька утирает слезы и тяжко вздыхает. Отец не замечает совсем, что, впрочем, и прежде бывало при всякой ссоре. Кашкин, столкнувшись у входа в Смоленский собор, сделал вид, что не заметил Кольцова, и, крестясь, отвернулся.
Он не сразу понял причину такого отношения. Наконец, когда однажды Анисья, не выдержав, фыркнула: «Как это ты с Варькой-то… верхами?» – Кольцов вспыхнул и понял, что началась безжалостная битва между ним – одним, без друзей и союзников – и целой ордой галдящих, гогочущих и свистящих воронежских обывателей. Он понял, что бить будут насмерть, не пощадят и не смилуются.
– Тебе-то, Аниска, стыдно сорочьи сплетни болтать! – резко сказал он сестре.
– Да что ж, это я, что ли? – обиделась Анисья. – Весь город судачит, а я виновата! Умник какой нашелся…
«Держись, брат! – подумал Кольцов. – Миром навалятся… Ну и чума с ними! – тряхнул головой. – Мы тоже не из мякины сделаны, а удаль-сила и у нас имеется!»
Обидно было только, что Анисья, та самая чудесная сестренка, которую он так любил и которая была так хороша к нему, так умна и добра, вдруг в какие-то полгода переменилась до неузнаваемости и стала злой и глупой и, главное, такой же черствой, как и ее старшие сестры.
«Ну, я понимаю, – рассуждал он, – что вся эта мразь воронежская – чиновники, мещане, гимназические „просветители“ – этак окрысились. Что ж, и я им не раз на хвост соли сыпал, язык за зубами не держал: кто вор, взяточник, глупец, невежда, – я так и говорил в глаза: вор, мздоимец, дурак! Тут статья ясная, любить им меня не за что… Но Аниска! Боже ты мой… Аниска! Ну, замуж идет, так ведь это же не причина. Положим, было дело, и я вмешался: не спеши, мол. Предостерег. Опять-таки – брат я ей или нет? Могу свое мнение высказать, что ж тут такого…»
В доме было тяжело, не с кем слова молвить. Отец молчал, мать вздыхала. Анисья дулась. Одна нянька Мироновна была как всегда: все что-то вязала на ходу, или убирала комнаты, или дремала, сидя на сундуке возле жаркой печки.
