– Какой человек, Андрюша! Я таких не видывал. Такой один за всю жизнь встретится!
– Постой! – перебил Сребрянский. – А что ж тетрадки-то?
Кольцов сказал, что тетрадки Станкевич взялся повезти в Москву, показать друзьям и, может быть, отпечатать.
– Ты подумай, Андрюша, московские литераторы станут читать! Оторопь берет, куда залетел…
– Важно! – воскликнул Сребрянский. – Высоко берешь, Алексей!
– Да, – задумался Кольцов. – Оно так, радостно, конечно… А вот проехался нынче – тоска взяла. Звоном похоронным по всей дороге встречали. Да и сейчас… слышишь?
Он распахнул окно. В вечерней тишине звучал далекий печальный и медленный перезвон колоколов.
Кольцова позвали в дом.
– Не миновать, баталия будет, – мрачно произнес он. – Ты погоди, я скоро.
Сребрянский прилег на топчан. Звон плыл бесконечно, то отдаляясь, то приближаясь.
Итак, завтра в семинарии будет публичный акт. Профессор назначил ему читать последнюю часть «Предчувствия вечности». Закончатся экзамены – и он выйдет на новую, незнакомую и, конечно, трудную дорогу. Он выбрал ее сам и вот теперь вдруг задумался: та ли дорога? Кольцов напечатает книжку. А он? Что, как не поэзия с малых лет была неотступно с ним? Стихи звенели в ушах, его экспромты славились меж друзьями, последнее, что он создал – «Вечность», кажется, настоящая удача… Что же заставляет его менять поповскую рясу именно на лекарский халат? Темно на душе…
Погребальный звон плыл за окном.
– Врешь! – вскочил Сребрянский. – Правильная дорога! Мне с Алешкой не равняться! Хороший лекарь нужнее посредственного рифмоплета!
Вошел заплаканный Кольцов.
– Ты прости, Андрюша, – тихо сказал. – Мне идти надо, у нас горе: Маша, сестра, скончалась…
3
На другой день в семинарии был публичный акт, на который ожидали архиерея и губернатора.
Пол был чисто вымыт, пыльные стекла на окнах протерты, а по лестницам, коридорам и в самом зале накурено благовонными свечками.
Приехали архиерей и губернатор, и экзамен начался.
Архиерей Антоний Смирницкий, худой и болезненный старик с желтым лицом, злыми глазами и длинным кривым носом, сидел за покрытым зеленой скатертью столом. В руках он держал кипарисовый посох. От нездоровья его постоянно знобило, и даже летом он носил меховые сапоги.
По правую руку от него сидел губернатор. Это был добродушный улыбающийся светский человек с умным и очень подвижным лицом. Он слыл литератором, потому что написал роман и был близко знаком с Грибоедовым.
Семинаристы, или, как их называли, студенты, выходили к столу и довольно сносно отвечали. Некоторые, из особо одаренных, сверх положенного на экзамене читали свои сочинения. Сочинения в стихах и в прозе были большей частью религиозного содержания. От них веяло скукой и затхлостью богословских учебников.
Все шло довольно гладко. Архиерей дремал, губернатор улыбался и рисовал на бумаге кружочки и треугольники. Профессор словесности волновался за своих воспитанников. Он часто краснел и то расстегивал, то застегивал пуговку жилета.
Наконец назвали фамилию Сребрянского.
Он вышел, дельно и спокойно ответил на все вопросы.
– Изрядно, изрядно, – похвалил губернатор. – Не правда ли, ваше преосвященство?
Архиерей сидел, закрыв глаза.
Когда с вопросами было покончено, студент посмотрел на профессора, тот кивнул, и Сребрянский начал читать поэму. Он был в ударе. Его красивый голос то гремел на весь зал, то понижался до шепота. Щеки покрылись румянцем, жесты были стремительны и порывисты.
Архиерей открыл глаза и прислушался.
– Это что же? – громко и раздраженно спросил он. – Студент пьян? Замолчи! – гневно застучал посохом. – Уведите его, ишь распрыгался!
Изумленно оглядясь кругом, Сребрянский замолчал.
– Как фамилия? – обернулся архиерей к ректору.
– Сребрянский, ваше преосвященство.
–
– Родной брат, ваше преосвященство.
– Такой же разбойник, – сказал архиерей. – В карцер! – закричал визгливым, надтреснутым голосом. – В карцер, немедля!
«Что это? – подумал Сребрянский. – Во сне, что ли?»
И в самом деле, как во сне, он увидел, что отец ректор подозвал инспектора, и тот, поклонившись,
