подхватили женские голоса, —
Кольцов молча поклонился старикам, присел рядом на завалинку, достал тетрадку и принялся записывать. Это было очень трудно, потому что хор часто опережал его, некоторые слова в пении казались невнятны. Приходилось в строчке оставлять пустое место.
– Списываешь, стал быть? – толкнув клюкою, прошамкал древний зеленобородый дед.
– Списываю, дедушка…
– Ну, ничего, списывай, – согласился дед. – Ты им, кобылам, ишшо винца поставь, – они тебе не токма песню – чего хошь наплетут…
стонали женские голоса, —
подхватили певцы и замерли с подголоском, чтобы снова уступить место запевале.
Когда кончилась песня, все окружили Кольцова. Бойкая чернявая бабенка заглянула в тетрадку.
– Ба-а-бы! – всплеснула руками. – Глянь-кось, крючкёв-то понаставил! Это что ж будя?
– Да вот хотел песню вашу записать, – объяснил Кольцов, – да кой-чего не схватил… Вот кабы вы, милые бабочки, еще б разок спели.
– Почему не спеть, – молвила краснощекая запевала.
– А винца поставишь? – высунулась чернявая. – Так мы хучь и всю ноченьку, до свету!
Старики засмеялись.
– Вишь ты, Васенка, разлакомилась! – погрозил ей палкой тот, что говорил с Кольцовым. – Бесстыжая, пра, бесстыжая…
– Дядя Савелий! – окликнул Кольцов мужика, стоявшего на пороге избы. – А что б нам и правда горлушки пополоскать?
– Дюже пересохло! – не унималась Васенка. – Першит, да и на!
– Будя брехать-то, – дернула ее за рукав запевала.
затянула она.
Кольцов снова склонился над тетрадкой.
4
Дядя Савелий принес два полштофа, жбанчик с бражкой и большой картуз пряников.
– Вчерась варил, – похлопал по жбану. – У-у, забориста! Да что ж тут-то? В избу пожалуйте… Хоть и тесновато будет, ну, да всем место найдем.
Бабы засовестились.
– Да уж мы лучше тута, – степенно поклонилась запевала.
– Ну, глядите. – Савелий налил вино в пузатый стаканчик. – Была бы честь, верно, Василич? Верно, старики?
Старики выпили, перекрестившись. Бабы сперва жеманились, жмурились, качали головами. Наконец Васенка сказала: «Ну, нешто пригубить!» – и выпила одним духом.
– Вот это да! – засмеялись старики. – Ну, ей что – вдовье дело!
Солнце стало уже над садами. От Дона повеяло вечерней прохладой. Белые стены хат сделались красноватыми.
потихоньку запела краснощекая, —
Пели вполголоса. Песня была печальная, она как бы замирала вместе с последними лучами заходящего солнца.
– А ну вас! – плюнул Савелий. – Чисто по покойнику завели. А нукося! – Он притопнул ногой и зачастил:
– И-их! Их! Их! – вскрикнула Васенка.
Бабы вскочили и пошли в дробном переплясе, приговаривая:
– Чище! Чище! – подзадоривал Савелий. – Как, Ляксей Василич? Во как у нас! Мы, брат, тебе ишшо и не то покажем! Эх, и душевный же ты человек, Василич… Легко с тобой, право слово, легко!
– При пире, при беседе, – прошамкал старик с клюшкой, – дружьев-братьев много, при горе, при печали – нетути никого… Что, Василич, ай не так говорю?
5
Утром Алексей переправлялся на ту сторону Дона.
Солнце только всходило, над рекой клубились белые хлопья тумана. Стояла тишина. Было слышно, как шумит на перекате быстрое течение могучей реки. По крутым холмам противоположного берега сбегал к воде дубовый лес. Внизу, у самой воды, белели четыре хатенки. Это был хутор Титчиха.
Взошло солнце и развеяло туман. Паром двигался медленно, казалось, он стоял на месте, лишь черная вода на глубине, по которой плавали, кружась, огненные солнечные баранки, слегка звенела и переливалась.
