Кольцов смутился.
– Что вы! Какая там поэзия…
– Нет, правда, – серьезно сказал Кареев. – Дмитрий Антоныч как-то показал мне тетрадку вашу, так это ведь прелесть что за стихи:
Кольцов исподлобья поглядел на офицера. Его открытое лицо
– Спасибо, – сказал. – Мне доброе слово сейчас нужней хлеба.
5
От Кашкина они пошли вместе. Кареев жил на Поповом рынке, ям было по дороге.
Медленно пробирались в толчее прибазарных улиц. Возле одной из лавок на земле сидел старик бандурист с мальчиком. Перебирая струны, он пел низким могучим басом, а мальчик тоненько и нежно вторил ему.
Псальма была длинная. В ней рассказывалось о том, как богородица повела сына с божьего неба на нижнее облачко и показала ему землю, где богатые обижали бедных, били их и заковывали в железа. Бедные горько плакали, и по земле бежала река человеческих слез.
В Смоленском соборе ударили ко всенощной. Из лавки вышел толсторожий купец, перекрестился на смоленскую колокольню, почесал под мышками, зевнул и опять ушел в лавку.
– Не то страшно, – сказал Кареев, когда они, послушав бандуриста, пошли дальше, – не то страшно, что нища, замордована наша Русь. Страшно и противоестественно то, что вот этот мироед ее, нищую, догола раздевает… Река слез человеческих!
Кольцов шел молча. Песня бандуриста все еще звучала в его ушах.
– Река слез, – повторил Кареев задумчиво. – А знаете, – обернулся он к Кольцову, – знаете, что ужаснее всего? Это то, что мы с вами всякий день видим грабеж, насилие, надругательство – и что же? – бездействуем!
– Так, а что же делать-то? – простодушно спросил Кольцов.
– Ах, да если б я сам знал – что! – воскликнул Кареев. Его мальчишеское лицо искривилось болезненной гримасой. – Если б знать!.. – повторил он.
Чем ближе Кольцов подходил к дому, тем тяжелее становилось у него на душе. Он вспомнил, как безобразно кричал на него отец, и подумал, что, наверно, и вечером старик будет его бранить, или, как говорили у них в доме, «пилатить», а потом опять ушлет в степь, и снова придется надолго разлучиться с Дуней.
– Знаете что, – сказал он вдруг, – все плохо, правда. А хуже нет, когда людьми, как скотом, торгуют. Вот кабы это отменить…
– Это, конечно, первый шаг, – согласился Кареев.
6
У ворот кольцовского дома Кареев стал прощаться.
– Хочу просить, да не смею, – смущенно потупился Кольцов. – Ко мне бы… на часок посидеть… Соскучился я по людям, верите – и поговорить не с кем. Все дрязги, все расчеты…
Во дворе работник поил лошадей. Друзья прошли мимо водопойной колоды и, обходя зеленоватые лужи, направились к сараям.
– Я ведь не в доме обитаю, – застенчиво улыбнулся Кольцов. – Не могу в доме: духота, летом за двумя рамами живут, печь топят. Маменька сама хлебы печет. Ну, вот и пришли, пожалуйте…
Он распахнул низенькую дощатую дверь. В крохотной каморке стояла тишина и прохлада и оттого, что рядом был сеновал, хорошо пахло сеном. Единственное оконце выходило в сад. Цветущие ветки вишен застили свет. В углу, накрытый пестрой домотканой рядниной, стоял деревянный топчан. Возле шаткого столика – березовый чурбан, а на столе несколько книжек и стопка бумаги, придавленная человеческим черепом.
– Это зачем же? – улыбнулся Кареев, взяв череп.
Кольцов смутился.
– Работники откопали, когда колодец рыли. Мы с ним друзья, – засмеялся, распахивая окошко. – Когда говорю – слушает, а когда молчу – не докучает.
– Кем был он? – задумался Кареев. – Повелевал? Приказывал казнить? Или сам влачил цепи рабства? А может, любил… в вечерний час с трепетным сердцем ждал подругу?.. Алексей Васильич, милый, – обернулся вдруг к Кольцову. – Почитайте мне что-нибудь…
– Да что же? Ведь у меня все пустяки, мелкие пиески… А впрочем, вы ведь не станете смеяться? Извольте, это вот намедни сложил…
Достал из нагрудного кармана тетрадку, стал читать. Его чтение было необычно: он растягивал окончания строк, умолкая после каждой; какая-то неуловимая мелодия, казалось, звенела, как лесной ручеек, в приглушенных звуках его голоса.
«Да ведь он поет! – подумал Кареев. – Как дивно…»
Он закрыл глаза. И словно вечерняя прохлада охватила, негромкий послышался перестук перепелов… и синие сумерки над степью… и одинокий огонек вдалеке…
пел Кольцов, —
