трезвее. Его особенно дела земельные беспокоят: как бы не обидели, не обделили мужика землей. В заметке, составленной за несколько дней до смерти, говорится:
«Все чаще и чаще слышим о денежном выкупе земельных наделов у помещика, а также о том, что наделы эти будут нарезаться по усмотрению г. г. помещиков. Если так, то не окажется ли все, о чем мечтаем, т.е. вольность и пр. – позлащенной пилюлей нового рабства? О сих намерениях в народе блуждают слухи, вызывающие покамест глухое брожение. Как бы сеющие ветер не пожали бурю. Мужичок наш тих и смиренен, пока не восстал, восставши же подобен божьей грозе. Вот о чем не надо забывать, почтенные г. г. реформаторы!»
И несколько далее:
«В богоспасаемом селении нашем новый слух:
На этой незаконченной записи «Анналы тишанской жизни» обрывались, предоставляя преемнику Петра Девицкого продолжить их, а тот…
Прошла долгая, снежная зима. Дружная весна шестьдесят первого дохнула теплой мгой, снег почернел, сделался ноздреват, хрусток, коварен; под осевшим пластом собиралась ледяная вода, журчала ночами, невидимая.
В марте с амвона тишанской церкви был читан манифест.
В апреле зашумел бунт.
А в мае на желтых листах «Анналов» появилась новая запись. Кривые строки лепились как попало, налезали одна на другую, озадачивая дикостью изложения, убогой грамотой и грубой корявостью почерка.
«Чепуха, читаемая латыньским языком чепуха – реникса – чепушинка, а еще лутше чепухенция. От безделия прочтя сии заметы, смеялся мало что не до колотев вбрюхи! Ну не мудрино ж что сии писатели посвихнулися, один сколокольне брякнулся, другой того чудняе. Иерей Рафаил Синозерский!!! (Восклицания и росчерк, видимо, проба пера). Перо железно, смеху достойна, как им пишут не ведаю, но раз уж в руце, то хотя и пальцы карявы и от писма отстал, ейправо, дай же и я расскажу побрехеньку ай мы других протчех дурея?
Перво дело мужичишки бунтовать зачали, робить на барина не хочим, давай манихвест царской, а что поп у церкве чел сей поддельной не правдошной. Указаной манихвест я у церкве самолично чел им да что в нем писано? Я начто науки постих у семинарие а и то нишута не понял и прямо со святога амвона казал дураки-де, какое у вас понимание, я никлепа не понял а то вы хочите!!! Казал им только смиритеся православныи, началство лутше вашего знаит. Но они нисколко нисмирилися стали шуметь. Тут верховой скаче с Чиглы шумит не покоряйтеся! мы не покоряимся и вы ни пакаряйтесь. Аз вижу дело табак, ночным делам побег в усатбу к гаспадину Шлихтену казал ему так и так. И кто именна шумит дабы присечь. Сею ночь гастил у зятька нареченого Ардальена. Утресь с Боброва исправник со становыми прискакал давай хватать мужиков сажать вхолодное, давай гразить в сибирь сгнаю! Те мужики збунтовалися открытое, каких исправник посадил вхолодное всех выпустили, становога да старосту кинули замест тех вхолодное, давай анбары жечи. Я на пожар прибег шумлю чтож вы анчихристы, ай обезумили? Они тогда и меня сцапали да тож вхолодное. Так братие и сидел горевал, спасибо войска подошла выпустили.
Пока сидел вхолодное слышим из Воронежу сам губернатор прикатил сцарским генералам, ну их так устрели, они насилушки ноги унесли! Попришествии войскав стали мужиков пороть прижестока до омраку, аз же ходил яко пастырь, напуствал и утишал пасомых говорил терпи с богам!! Вдругой раз ни шкади!!
Взодрав протчех отпущали смирам Ваську же Чибисава того вцепи взяли увезли.
Теперь слушайте про зятька про моево Ардальешу. Он все тихо сидел вдоми, что ему про все творимые чюдеса сказывали то он стонал и плакол а с двора не шел. Наська ево жалела не плачь де успокойся. Он же подконец того оказался полоумной что я иранее замечал да помалкивал. Он под конец того слыша крики наказуемых и вопли схватил ружье и патрондаш и побег и прибег не куда а в церков и стал стрелить в божье иконы и пел яко на св. пасху елицы во Христа-креститеся!!! И таким манером все заряды пострелил. Кой ту баталею услыхали кой прибегли в церкву а там чисто сражения, дым, зятек же мой любезной знай свою елицу гвоздит. И его мила друга связав увезли на телеги в город Воронеж не знай к преосвященому не знай еще куда. Наська посля него осталась брюхата плачит, а у тетинки 5 тыс. схоронина где не ведаю а доберуся. Ну расписался дурак спать же пора честь имею кланется Рафаил Синозерский сего 1861 года селцо Тишанка Воронежской губерни».
Осень 1861 года
Он умирал один, как жил…
Боже мой, как долго, как утомительно долго тянулось лето!
Оно было похоже на мучительную бессонную ночь, когда Время, не замечаемое в дневном бодрствовании, являет свою грозную, неодолимую бесконечность и предстает столь существенно и почти осязаемо, что чуть ли даже не всплески его могучего течения слышатся несчастному страдальцу.
О, эти непостижимые существа – крохотные минутки! Еще так недавно, каких-нибудь полгода назад, а именно пятнадцатого апреля, они мчались вихрем, как сверкающий рой шаловливых малюток – не то купидонов, не то ангелочков, – мчались, прелестно надувая круглые розовые щечки, мелодично трубя в крошечные витые раковинки… Овеянные дивным ароматом собирающейся к цвету весны, они волшебно превращали в трепещущую музыку все вокруг: скучную Дворянскую улицу, грохот телег, топот солдатского марша, унылый колокольный звон. И так удивительно, на легких крылышках пронеслись, исчезли в наступающих сумерках, оставив в ладони нежный аромат Наташиных духов.
В кромешной тьме октябрьской ночи размеренно постукивал маятник, и каждые тридцать минут невидимая, из невидимого домика выскакивала кукушка, деловито, без страсти, выговаривала суховатое «ку-ку» и снова скрывалась на полчаса в таинственном жилище.
Иван Савич вздохнул и провел по усталому от боли лицу рукой. Ладонь была пропитана запахом йода и скипидарной растирки. Преодолевая мучительную боль, он потянулся, чтобы сесть, опершись спиной на
