благочинного… Но вот увидите – возьмется народ за топор!
– Ай, страсти какие! – ахнула тетенька. – За топор!..
И когда, не на шутку встревоженный, Ардальон вышел из комнаты, сказала удивленно:
– Какой, однако, ругатель сделался! Так и черткает…
Он многое увидел и многому научился за время летних вакаций. Научился тому, чему никакие лекции и книги не научили бы. Сама жизнь была его наставницей, показывала наглядно, что? в мире устроено плохо и что? хорошо. Оказывалось, плохого – с избытком, оно владычествовало, его дикий разгул был ужасен. А то немногое хорошее, что пыталось противостоять дикости и пороку, затаптывалось, обрекалась на гибель. За это лето он окончательно сделался взрослым. Три месяца вакаций едва ли не десятью годами возмужания обернулись.
В последних числах августа он уехал в город. Знакомая дорога, перелески, ручьи, придорожные деревеньки.
Простор неба и желтых полей необхватный.
«Под большим шатром голубых небес…»
За синеватыми холмами осталась Тишанка, родное, милое место на земле. Трава на зеленом выгоне, притоптанная грубыми сапогами солдат. Крики и плач, как бы замершие, окаменевшие в воздухе.
Горечь познания добра и зла была даже на вкус ощутима.
И как ни пытался веселый Ларивошка разговорить его, и свистел и пел песни, – он всю дорогу оставался молчаливым и печальным, глубоко ушедшим в себя. Тяжесть воспоминаний давила на сердце, перехватывала дыханье.
Но в сундучке, на самом дне, старательно завернутая в плотную бумагу, лежала тетрадь, на заглавном листе которой было выведено:
«ДЕРЕВЕНСКИЕ ЭТЮДЫ»
Соч. А. Д-го
ХАРИТОНЫЧ
«Среди крестьян небольшого села Т…а Харитоныч считался человеком самым пустым, не заслуживающим внимания. Одинокой, как перст, он жил на краю села в избушке, так глубоко вросшей в землю, что ее и человеческим жильем-то было трудно назвать: одна ветхая, крытая гнилой соломой крыша виднелась из густых лопухов; и только дымок, временами подымающийся над нею, выдавал присутствие человека, обитающего в этой звериной норе.
Харитоныч был охотник, что в глазах его односельчан-земледельцев означало то же, что бездельник, беспутной лодарь.
Ранней весной 18** года в селе Т…а появился некий странник, каких на святой Руси мы встречаем во множестве. Он выдал себя за тамбовского мещанина, совершающего паломничество к нетленным мощам святителя Митрофания. Он прожил у нас с неделю, ходя по домам, собирая милостыню и, как водится, охотно вступая в разговоры с сельскими жителями. Вокруг него собирался народ, охочий на досуге помолоть языками, пожаловаться стороннему человеку на горемычную свою долю.
Слухи о раскрепощении не первый уже год ходили среди мужиков; своеволие и жестокость помещиков все более распаляли сердца рабов. Не удивительно поэтому, что и разговоры с прохожим человеком большею частию сводились к роковому вопросу: не слышно ль, как скоро падет тиранство и наступит долгожданная воля?
К тому времени аккурат произошел следующий случай. Черкесы или, проще сказать, лесные стражники господина полковника Шлихтинга, нашего помещика, поймали в лесу двух бабенок, занимавшихся сбором ранних весенних грибков, называемых в простонародье сморчками. Не бог весть, разумеется, какое преступленье, но целую ночь барские сатрапы держали несчастных в лесной избушке, как бы под арестом. На другой лишь день явились арестантки в село – в порванных платьях, плачущие и проклинающие насильников.
О ту же пору в сельцо Т…а пришло известие с театра военных действий о гибели под вражескими пулями пятерых т-ских мужиков. Плач поднялся по селу. Мужики ходили словно потерянные, ужасаясь и негодуя: там, на чужбине, по призыву царя-батюшки, погибали их сыновья и братья, здесь – царские слуги бесчестили их жен и дочерей… Собирались кучками, сидя на бревнах, на крылечках и завалинках, вечерами обсуживали бедственное свое положение.
– Темные вы дураки! – прислушавшись к их сетованиям, сказал тамбовский прохожий. – Чего ждете? Иль не слышали о государевом манифесте?
Вот тут-то и пошел среди мужичков слух о том, что вступившие по своей охоте в воинское ополчение получают вольную как для себя, так и для своего семейства.
Назавтра с полсотни смельчаков ушли в Воронеж записываться в ополчение. Село притихло, ожидая ушедших. Они вернулись через две недели, однако в количестве меньшем, чем уходили: двенадцать мужиков губернским начальством были признаны за смутьянов и посажены в острог. Остальных перепороли на губернаторском дворе и препроводили по своим домам.
В ту же ночь над усадьбой господина Шлихтинга вспыхнуло багровое зарево: горели хлебные амбары и конюшни. А затем, как водится, прискакала полиция, завертелось следствие, и еще четверых увезли в город.
Священнику приказано было сказать проповедь, и тот, призвав свою паству к повиновению начальникам, напомнил также о бедственном положении отечества, о турках и англичанах, в губительной войне терзающих святую Русь. Молча, угрюмо выслушали мужики слова, сказанные с амвона, молча пошли по домам. Их нимало не тронуло воззвание пастыря о губительной войне, ибо война эта в их разумении оказывалась злом несравнимо меньшим, чем собственное начальство. Слишком наглядна была разница в жертвах: от рук янычаров в течение года погибло лишь пятеро их земляков, а за последние дни шестнадцать душ закованы в цепи. Арифметика, как видите, простая, но убедительная.
Между тем работа на полях стала: мужики отказались ходить на барщину. Это уже был бунт. Господин Шлихтинг дал знать в уезд, кровавая развязка приближалась.
