Потом, после венчанья, скакали по вечерней степи – с грохотом колес, с перезвоном поддужных колокольчиков, с пьяными криками развеселых кучеров и дружек. Над миром, в лиловой мгле, всходила зловеще-багровая луна, и белые, призрачные реки ночного тумана струились в низинах.
А на свадебном обеде было ужасно: пиликали на скрипках, дули в кларнеты и гремели бубнами шестеро чернявых венгерцев, нанятых тетенькой в городе; во всех окнах плющились многочисленные лица любопытных – плоские, зеленоватые от стекла, с жадными и как бы немигающими, мертвыми глазами.
Но наконец все это ненужное и утомительное кончилось. И в тишине низенькой, чисто-пречисто выбеленной спаленки, душной и синей от тлеющих на подоконниках благовонных угольков, Настя сказала негромко и утомленно:
– Боже мой, как все это омерзительно!
Не спуская глаз с Ардальона, она села на кровать и принялась распускать косу. И Ардальон вспомнил старый, голый курган с выгоревшей мертвой травой, судорожные взмахи крыла и взгляд желтых круглых глаз умирающего канюка, полный ненависти и страха…
Спустя два дня Ардальон поехал в Воронеж посвящаться.
Был серенький день, дождь, сентябрь, невеселые картины родной природы..
При выезде из села, у старой часовни, дурачок Игнаша прыгал на одной ножке и бормотал какие-то темные, страшные, никому, кроме него, не понятные слова: «Гам-гам, буды-гам, шарабам, барабам!»
И впереди ожидало что-то темное и непонятное, как Игнашино бормотанье: полоумный владыка Иосиф, длинный торжественный обряд посвящения, или, как тетенька с удовольствием выговаривала, хиротонии, в гулких сумерках собора…
И, главное, – темная, страшная жизнь.
Глиняные фигурки
Еще вчера явился мне тот призрак. Страдающий, болезненный…
… Принялся за труд, который в его положении можно назвать подвигом, – за составление повести, названной им потом «Дневник семинариста».
В календаре еще было лето, а с деревьев уже сыпался желтый, лист, шуршал под ногами, как в сентябре.
Горячий, словно из гигантской печи, ветер гнал по стоптанным каменным плитам тротуаров, мешая с опавшей листвой клочья газет и каких-то бумаг, обрывки старой рогожи. Весь этот мелкий хлам выносился на простор Большой Дворянской улицы вместе с тюками и связками книг из дверей книжного магазина. Тюки и связки укладывались на телеги. Мужики, таскавшие книги, удивлялись весу печатного слова.
Никитинский магазин перебирался в новое помещение.
Небогатому зрелищами Воронежу это было как даровое представление. Возле телег шмыгали ошалевшие от восторга мальчишки; мещане и мастеровые, собираясь в пестрые кучки, глазели, лезли с советами – как положить да как увязать, норовя незаметно стянуть книжку, все равно какую, лишь бы стянуть. И многие из господ и из чиновников, как бы случайно проходя, останавливались поглядеть: зрелище все-таки было редкостное: не какие-нибудь бочки или, допустим, кули, – книги. Даже его сиятельство граф Дмитрий Николаич, проезжая, велел остановиться и, подозвав Ивана Савича, милостиво расспрашивал, где будет магазин, и хорошо ли помещение, и намерен ли Иван Савич по-прежнему содержать при лавке читальный кабинет.
– Всенепременнейше, ваше сиятельство, – ответил Никитин.
Граф поморщился.
Он восседал в коляске величественно, в своих усах и баках похожий на старого ученого льва. Молча, задумчиво грыз костяной набалдашник внушительной трости, не продолжая разговор, но и не прощаясь, видимо желая сказать что-то еще. Иван Савич ждал, рассеянно поглаживая лакированное крыло графской коляски. Скинув шапки, ждали мужики и извозчики. И любопытствующая публика на тротуаре почтительно ждала.
Наконец граф строго сказал:
– Напрасно-с.
– Как, ваше сиятельство? – не понял Никитин.
– Напрасно уволили господина Чиадрова. К чему лишний шум? – сказал граф и постучал костяным набалдашником по синему с серебряными пуговками, могучему заду кучера.
Белопенные кокетливо засеменили точеными ножками. И важно поплыл генеральский картуз.
«Черт бы тебя побрал вместе с господином Чиадровым!» – в сердцах подумал Иван Савич, досадуя на задержку: день клонился к вечеру, каждая минута была дорога.
Перевозка закончилась ночью. В просторных комнатах нового магазина приятно пахло краской и книгами. Они лежали, сваленные на пол, как застывшие волны. При тусклом свете свечей Акиндин и Миша бесстрашно ныряли в них, раскладывая – какие куда: русские к русским, французские к французским и отдельно – по истории, по географии, по сельскому хозяйству и вообще – «ученые».
Два дня магазин был закрыт, и два дня, с рассвета до темна, Иван Савич пропадал в нем, наводя порядок, расставляя книги, писал каталог, украшал читальную комнату.
Наконец все было закончено, магазин блистал. Орехового дерева полированные прилавки со стеклянными поставцами, ряды возвышающихся до потолка книжных полок, эстампы, огромные, с великолепной океанской синевой географические карты, – все это радовало хозяина, заряжало его новой энергией и как бы подстегивало что-то еще найти, сделать, придумать, чтобы еще лучше, благоустроеннее и наряднее выглядел магазин.
И Иван Савич искал, придумывал, делал. Он рыскал по толкучке, по аукционам, покупая мебель, цветы, портьеры, статуэтки. В читальном кабинете устроил лампы с удобными зелеными козырьками, поставил кадки с огромными фикусами и розовыми деревцами, развесил гравюры, изображающие исторические сцены или красивые ландшафты. Пожалуй, первый раз в жизни он в какой-то мере был счастлив. Пять лет спустя
