должным образом оформленный и снабженный маркой документ. Я выполнил это требование, но, так как у меня не было денег, чтобы уплатить за бумагу с гербовой маркой и за регистрацию документа, бания предоставил мне необходимые деньги и добавил их к долгу, который теперь вместе с процентами достиг ста тридцати рупий. В качестве особой милости бания согласился снизить проценты до двадцати пяти. Эта милость была оказана при условии, что моя жена и я каждый год будем помогать ему убирать урожай до тех пор, пока весь долг не будет выплачен. Соглашение о том, что моя жена и я будем бесплатно работать на банию, было записано на другой бумаге, к которой я приложил свой палец. В течение десяти лет моя жена и я помогали убирать урожай бании, и каждый год, подведя итог, он записывал его на оборотной стороне бумаги с маркой, заставляя меня прикладывать к записи свой палец. Я не знаю, насколько возрос долг после того, как я взял его на себя. На протяжении многих лет я не мог ничего внести для погашения долга. После того как я начал работать у вас, я уплатил один раз пять, другой раз семь и третий раз тринадцать рупий, всего двадцать пять рупий».
Будху никогда не приходила в голову мысль отказаться от уплаты долга. Он опорочил бы не только себя, но и, что еще хуже, своего отца и деда. И он продолжал выплачивать долг деньгами и работой и жил, не имея надежды погасить его. После его смерти он перейдет на его старшего сына.
Узнав от Будху, что в деревне, где живет бания, имеется вакиль,[55] я записал его имя и адрес. Будху же я сказал, что он может вернуться на работу, а я тем временем посмотрю, что можно сделать с банией. Последовала длительная переписка с местным вакилем, смелым брамином, ставшим нашим надежным союзником, после того как бания оскорбил его, приказав убраться из своего дома и не вмешиваться в чужие дела. От вакиля я узнал, что долговая книга, перешедшая к бании по наследству от отца, не может фигурировать в суде в качестве доказательства, поскольку в ней запечатлены отпечатки пальцев давно умерших людей. Бания обманом заставил Будху составить документ, в котором ясно сказано, что он, Будху, занял сто пятьдесят рупий из расчета двадцать пять процентов годовых. Вакиль советовал мне не оспаривать прав бании, поскольку документ, составленный Будху, имел законную силу и Будху признал его законность, сделав три взноса в счет уплаты процентов, а также приложив свой палец к записям, произведенным на документе в связи с этими выплатами. Когда я направил вакилю распоряжение об оплате всего долга и процентов, бания отдал документ. Однако он отказался признать недействительным частное соглашение, в силу которого Будху и его жена должны были бесплатно работать на уборке урожая. И только когда по совету вакиля я пригрозил бании, что привлеку его к ответу за вымогательство, он отдал второй документ.
Пока шли эти переговоры, Будху ощущал постоянное беспокойство. Он никогда не заговаривал со мной об этом деле, но, судя по тому, как он смотрел на меня каждый раз, когда я проходил мимо него на работе, я догадывался, что Будху думает о том, правильно ли он поступил, предоставив мне иметь дело с всемогущим банией, и в каком положении он очутится, если бания неожиданно появится и потребует объяснений. Наконец я получил заказное письмо с несколькими печатями. В нем находился документ со многими отпечатками пальцев, обязательство Будху, также скрепленное отпечатками пальцев, письмо, в котором сообщалось, что Будху стал свободным человеком, и расписка вакиля в получении гонорара, снабженная маркой. Все это дело обошлось мне в 225 рупий.
В этот вечер я встретил Будху, когда он возвращался с работы. Вынув документы из конверта, я попросил его подержать их, пока я подожгу их спичкой. «Нет, господин, нет, — сказал он, — вы не должны сжигать эти бумаги, поскольку теперь я ваш раб, и если богу будет угодно, выплачу вам свой долг». Будху не только никогда не улыбался, но был к тому же еще и молчаливым человеком. Когда же я сказал, что если он не хочет, чтобы я сжег бумаги, то может оставить их себе, он только сложил руки и коснулся ими моих ног. Но когда он поднялся и повернулся, чтобы уйти, было видно, как слезы прокладывают светлые дорожки на его черном от угольной пыли лице.
Только один из многомиллионной армии бедняков был освобожден от долга, давившего три поколения людей. Но моя радость была безгранична, и никакие слова не смогли бы произвести на меня большее впечатление, чем молчаливый жест Будху и слезы, которые заволакивали его глаза, когда он спотыкаясь уходил, чтобы сообщить своей жене, что они свободны.
ЛАЛАДЖИ
Пассажирский пароход из Самариа-Гхата прибыл с опозданием. Я стоял на пристани и наблюдал за тем, как пассажиры высаживаются и быстро идут по насыпи к поезду ширококолейной железной дороги, отправку которого я задержал из-за них на несколько минут. Последним с парохода сошел худой человек с глубоко запавшими глазами, одетый в заплатанный костюм, который когда-то, в давно минувшие дни, был белым. В руках он держал небольшой сверток, завязанный в цветной носовой платок. Судорожно цепляясь за поручни трапа, он спустился на пристань, однако не стал подниматься на насыпь. Медленно, еле передвигая ноги, он побрел к берегу реки, и там его несколько раз сильно вырвало. Затем он нагнулся, вымыл лицо, развязал свой сверток и вынул из него простыню. Расстелив ее на берегу, он лег так, чтобы воды Ганга омывали подошвы его ног.
Он, по-видимому, не собирался садиться на поезд и даже не пошевелился, когда раздался третий звонок и машинист дал свисток. Человек лежал на спине, и, когда я сказал ему, что он опоздал на поезд, он открыл свои ввалившиеся глаза, посмотрел на меня и промолвил: «Теперь мне не нужны никакие поезда, господин, ведь я умираю».
Это был сезон созревания плодов мангового дерева — самое жаркое время года, когда особенно свирепствует холера. Уже в тот момент, когда человек проходил мимо меня возле сходен, мне показалось, что он болен холерой, и подозрения мои подтвердились, когда я увидел, что его мучает сильная рвота. Отвечая на мои вопросы, он сообщил, что путешествует один и что у него нет друзей в Мокамех-Гхате. Я помог ему подняться и пройти двести ярдов от Ганга до моего бунгало. Я устроил его в пустовавшем домике моего слуги-опахальщика, стоявшем в стороне от жилья других слуг.
Я работал в Мокамех-Гхате уже десять лет и нанимал много рабочих. Часть их жила в предоставленных мною домах, а остальные — в близлежащих деревнях. Среди них, да и среди деревенских жителей было много случаев заболевания холерой. Я достаточно насмотрелся на них и, если когда-нибудь заболел бы этой отвратительной и заразной болезнью, стал бы молиться о том, чтобы нашелся добрый самаритянин, который из жалости пристрелил бы меня или дал мне большую дозу опиума.
Мало кто поверит мне, если я скажу, что из десятков тысяч людей, ежегодно умирающих от холеры, половину убивает не сама болезнь, а страх. Мы, живущие в Индии, в отличие от людей, приезжающих сюда на время, являемся фаталистами и верим, что человек не может умереть раньше положенного срока. Это, однако, не означает, что мы безразлично относимся к эпидемическим заболеваниям. Вся страна боится холеры, и, когда начинается эпидемия, от одного страха умирает не меньше людей, чем от самой болезни.
Человек, которого я поместил в домике моего слуги, был, несомненно, болен холерой. Помочь ему выжить могли только его вера и моя примитивная помощь. Единственный врач во всей округе был грубым, бессердечным и бездарным человеком. Я убежден, что рано или поздно я доставил бы себе удовольствие, перерезав его жирную глотку, если бы молодой клерк-стажер, присланный ко мне для обучения, не нашел более приемлемый способ избавиться от этого эскулапа, которого ненавидел весь мой персонал. Подающий надежды молодой клерк вошел в доверие к врачу и его жене, которые оба были крайне аморальными людьми. Каждый из них доверительно сообщил клерку о том, что им сильно не хватает тех прелестей жизни и наслаждений, которые они имели до приезда в Мокамех-Гхат. Услышав это, молодой клерк призадумался. Через несколько дней как-то вечером, незадолго до отхода пассажирского парохода в Самариа-Гхат, врач получил письмо. Прочитав его, он сказал жене, что его срочно вызывают к больному в Самариа-Гхат и он будет занят всю ночь. Прежде чем отправиться в путь, врач принарядился. У дома его встретил клерк. Соблюдая строжайшую конспирацию, он повел его в конец квартала, где стоял домик стрелочника, недавно умершего от отравления светильным газом. Клерк проводил врача в пустую комнату с решеткой на окне и
