Дуэль
Они связали меня и заткнули мне рот, а потом швырнули в комнату, в которой было темно, пока первые багряные отсветы занимавшейся зари не легли через крошечное оконце на пол. Они-то и заставили меня открыть глаза. Я огляделся: всё было неподвижно, кругом стояла могильная тишина, словно во всём Дублине, кроме меня, не было ни одной живой души.
Я обнаружил, что лежу на соломе, как средневековый узник, забытый всеми. Солнце взошло и стало шарить по комнате, отражаясь яркими бликами от соломы, слепя глаза и ум и погружая в какое-то странное оцепенение. Постепенно я вспомнил всё, что произошло ночью, и с трудом сел, прислонясь спиной к стене; с онемевшими членами и кляпом во рту я следил, как утреннее солнце заливает весь мир светом, и слушал, как пробуждается город. И по мере того как просыпался город, просыпался и дом у меня над головой; я понял, что нахожусь в подвале. По половицам грохотали сапоги; я слышал грубую брань мужчин, звон вёдер и бряканье ручки насоса во дворе. Спустя час дверь подвала отворилась, вошёл человек, а за ним другой — это были гессенцы. Я тотчас узнал их: коричневые мундиры, чёрные кожаные сапоги до колен, дубинки на широких коричневых поясах. Это были широкоплечие, дюжие мужчины: один из них ростом в шесть футов, не менее; другой, почти квадратный, был живым воплощением зла. Высокий наклонился, вытащил кляп у меня изо рта и разрезал связывавшие меня верёвки.
— Теперь ты кушать, э?
Он вышел, возвратился с миской овсянки и кувшином воды и стал ждать, пока я разотру свои затёкшие пальцы. Я чуть не закричал от боли, когда кровообращение начало восстанавливаться. Он подтолкнул ко мне миску.
— Теперь ты кушать, бунтовщик.
— Лучше, чтоб ты сейчас покушать, бунтовщик, — сказал тот, что был меньше ростом.
— Мы очень корошие солдаты.
— Мы хорошо тебя кормить, бунтовщик.
— А потом идёт капитан Лабат и тебя вешать, э?
Маленький уставился на меня своими свиными глазками, блестевшими на его квадратном жирном лице, и провёл пальцем по горлу.
Итак, мне предстояло предстать перед Лабатом.
От ужаса лицо моё покрылось холодным потом.
— Хорошо, что ты кушать, парень, — сказал высокий. — Капитан Лабат, он много спрашивать, когда придёт, — ты хорошо кушать, да?
Я с трудом глотал овсянку и запивал её водой, делая вид, что не слушаю их. Я обдумывал положение. Дверь в подвал всё ещё была открыта, я видел свет, горевший за ней. Но гессенцы были рослые мужчины, прирождённые солдаты; в глубине души я знал, что мне не справиться с ними.
— Ты капитану Лабату правду сказать, э? — спросил солдат.
— Да, — отвечал я, чтобы он оставил меня в покое.
— Ты говорить ему правду, всё хорошо. Ты говорить ему ложь, и он тебя вздёрнуть, э?
Маленький показал жестами, как он себя вешает, — высунул язык и забил ногами.
— А может, тебе смоляной колпак?
Высокий сжал мне плечо и сказал:
— Ты очень молодой бунтовщик, ты говорить правду, и клясться твоя пресвятая дева, и капитан Лабат тебя отпустить, кто знает?
— Кто знает, — повторил другой, сжал кулак и с хохотом покрутил им в воздухе. — Но всё же я подготовлюсь, вдруг ему нужно…
Высокий пинком ноги захлопнул дверь и разразился гневной речью; вспыхнула ссора, чуть не перешедшая в драку. Я медленно, ложка за ложкой, ел овсянку. Сердце моё забилось ровнее, и я опять подумал, справлюсь ли с ними обоими, но ссора почти тотчас прекратилась. Высокий вышел; маленький взглянул на меня и злобно усмехнулся, потом пересёк погреб и уселся под окошком, не сводя с меня глаз. Он вытащил из кармана свёрток плотной обёрточной бумаги и начал тщательно мастерить из неё что-то, примеривая на свой лоб и важно кивая. Я бодро ему подмигнул, хотя внутри у меня всё сжалось от ужаса, а он в ответ злобно ощерился.
Это были настоящие отбросы человеческого общества, находиться с ним в одной комнате и то было отвратительно. Глядя на него, я думал о том, сколько людей кричали от боли в этих безжалостных руках, и понимают ли люди, занимающие высокие места, какие страдания они причинили беззащитному ирландскому крестьянину, дав волю этим варварам. Вдруг я увидел, что он пристегнул себе к поясу мою шпагу, — к зловещему шутовству ему хотелось прибавить ещё и оскорбление. Я пришёл в ярость. Теперь я знал, что его послали ко мне нарочно, чтобы запугать меня перед появлением Карла Лабата.
Кое-чего ему удалось достигнуть, но в одном я был всё же уверен.
Прежде чем они отправят меня на тот свет, я прихвачу с собой и его — во имя священной Ирландии.
Капитан Лабат прибыл в полдень, как сообщил мой страж.
— Сегодня он приехать из Клонтарфа, где он стоит. Завтра он приехать из Кинсейла — он здесь, он там, никто не видать, как он приехать, ни один человек не видать, как он уехать, даже я нет, а я гессенский солдат два года.
Судя по всему, сейчас мне предстояло его увидеть — с улицы доносился звон оружия и громкие команды.
— Сегодня он приехать специально для тебя, — прибавил мой страж.
За стеной раздались шаги солдат, дверь распахнулась. Мой страж вскочил и вытянулся. Я повернулся от окна.
И не поверил собственным глазам. Нет, этого не могло быть…
Передо мной в гессенском офицерском мундире стоял мсье Пуанкаре, друг моего отца; мсье Пуанкаре, член Французской Директории, капитан отважного «Руана», который следил за кораблями Нелсона в Милфорде, человек, который взял меня в засаду возле Фишгарда, чтобы спасти от своих же гессенцев!
Моё удивление сменилось весельем, я готов был расхохотаться.
А потом я почувствовал облегчение и возблагодарил небо за спасение.
Пуанкаре указал солдату на дверь, тот отдал честь и тут же вышел.
— Джон Риган, — прошептал Пуанкаре, — во имя твоего отца, прошу тебя верить мне. Карл Лабат мёртв. Я скачу за тобой от Уэксфорда…
— Так это были вы! — воскликнул я.
— Конечно, я! Ты не захотел доверить мне послание. Неужели ты думаешь, я поверю, что Французская Директория позволит семнадцатилетнему парнишке передагать изустно распоряжение, касающееся их флота?
— Французы высаживаются?
— Вот именно. Но ты не пожелал мне довериться, и вот я следую за тобой, чтобы прикрыть тебя…
— И вы убили Карла Лабата?
— Прошлой ночью, когда тебя взяли его солдаты. Я устроил засаду на дороге к Клонтарфу, где он расположился. Я убил его и забрал его одежду.
— Но стража? Они его знают! — вскричал я.
— Нет, они новички. Но гессенцы в Клонтарфе скоро хватятся его и прискачут сюда. Идём!
— Мне нужна моя шпага. Она у того солдата!
В ответ он распахнул дверь и закричал:
— Стража, отдать арестованному его оружие, да побыстрее!
Солдат затрепетал, но не тотчас выполнил приказ. Пуанкаре схватил его и швырнул на пол.
— Идиоты! Вы взяли не того, — вернуть ему оружие!
Схватив свой пояс и шпагу, я пристегнул её и вышел за Пуанкаре в коридор. Солдаты стояли, вытянувшись в струнку, пока он всячески их поносил.
