Вьюгин выходил из столовой, усаживался в каюте и корпел над учебниками. Он готовил контрольные или шел ко второму помощнику капитана и консультировался по теме.
Так было и на этот раз. Крутили фильм «Веселые ребята». Команда «помирала» со смеху, а Вьюгин вышел и, пройдя по узкому проходу, открыл дверь своей двухместной каюты.
Второй член матросского жилища был человеком в годах, добрым и молчаливым. В рейсе он работал, как вол, а стоило сойти на берег, напивался до «чертиков». Звали его Кузьмич. Все знали, что он потерял семью в оккупации, и относились к нему с уважением. Была у него страсть к поделкам. В свободное время вырезал из твердого дерева разнообразные трубки. Делал это молча и Вьюгину заниматься не мешал.
Судно терлось о ледяные обломки, шло от разводья к разводью, громыхал под корпусом лед, трещал на корме сектор руля.
Все содрогалось, жило, боролось. Теплоход, будто большое живое существо, стремился одолеть препятствия.
Вьюгин знал, что где-то здесь будет формироваться караван. Придут пароходы из бухты Провидения, выстроятся в кильватер ледоколу, а пока…
Пока, лавируя меж ледяных полей, «Игарка» пробивалась к Певеку.
Разложив перед собой старую путевую карту Берингова моря, позаимствованную в штурманской, Вьюгин начал делать прокладку.
В дверь постучали, и тотчас послышался знакомый волнующий голос:
— Здравствуйте, Кузьмич! Я слышала, вы опять новую трубку сделали. Черта с рогами?
Кузьмич молча протянул Нюре трубку.
Вьюгин, не смея оглянуться, еще ниже склонился над картой. Он уже не видел ни линии курса, ни рельефа берега. Все слилось воедино: и глубина, и отмели, и суша.
«Вот ведь, — думал он, — с Кузьмичом заговаривает, а меня будто и на судне нет. Ну хорошо. Теперь и здороваться перестану. Хоть каждый день заходи…».
Нюра еще о чем-то ворковала, но Вьюгин не прислушивался. Да и разговор его не касался. Он слышал, как она похвалила за мастерство Кузьмича и вдруг сказала:
— Между прочим, мы идем уже в море Лаптевых, а ты все еще торчишь в Беринговом.
Вьюгин не успел ничего ответить. Нюра вышла за дверь легко и быстро. Вьюгин свернул карту и лег.
В двадцать четыре ноль-ноль он уже был на мостике. Судно стояло зажатое, как в тисках.
… Потрескивал долголетний лед, мерцали кристаллики спрессованного ветрами снега, и ничто более не нарушало бы извечной тишины Ледовитого океана. Но глухо рокотала машина, замурованная в железном корпусе, и заливисто, злобно лаял пес Юнга.
«Что это он, негодник, надрывается?» — подумал штурман.
— Юнга! Юнга! — окликнул он собаку, не выходя из штурманской.
Еще предстояло заполнить вахтенный журнал и подготовиться к смене.
А с мостика доносился свирепый собачий лай. Неумолкающий и нервный.
— Ай, дьявол! Чтоб тебе. Уже, наверное, люди всполошились. Опять капитан выговор всучит.
Второй помощник вышел на мостик.
— Юнга! Юнга! — позвал он. — Нельзя!
Пес будто и не слышал. Ощетинившись, он упирался передними лапами в край надстройки и лаял, лаял.
Штурман окинул взглядом ледяное поле, увидел человека, но что он делает, не понял. Тогда поднес к глазам десятикратный бинокль. Лицо его недоуменно вытянулось.
— Что он там делает? Вот уж этот Вьюгин. Щенка приволок, теперь еще что-то? Нерпенок или… Медвежонок?
Штурман широко улыбнулся, выпуклые линзы подпрыгнули, и улыбка сползла. Лицо вахтенного помощника вдруг побледнело. Оно леденело, покрывалось мертвенной белизной.
Бинокль задрожал, будто натолкнулся на айсберг. В увеличительные стекла вписалась медведица. Она росла. Мчалась, вытянув шею, мчалась озлобленная, разъяренная и могучая. Она догоняла Вьюгина, а он не видел.
— Сожрет… Сожрет! — вдруг крикнул штурман и опрометью бросился в рулевую.
В морозный воздух вонзились короткие гудки теплохода. Неистово лаял Юнга. На палубу выскакивали полуодетые, поднятые тревогой моряки. Оценив ситуацию, они кричали хором и вразнобой:
— Беги-и!.. Беги!
А штурман все дергал и дергал рычаг гудка.
Боцман на баке ударил в судовой колокол. И каждый старался поднять как можно больше шума, чтоб отпугнуть медведицу. Ведь голыми руками ее не остановишь.
Жизнь Вьюгина отсчитывала последние секунды, и нечем было ему помочь.
Он давно бросил медвежонка, и бежал не оглядываясь. Бежал, как спортсмен перед финишем. Он ощущал жаркое дыхание зверя. Он уже чувствовал на себе острие клыков, силу когтистых лап. Рубашка, мокрая от пота, прилипла к телу. Пот застилал глаза, затекал в открытый рот.
— Быстрей! Быстрей!.. — доносилось до него. — Быстрей!
Но он и без того мчался во всю прыть. Катился, как перекати-поле, подгоняемый ветром. Ноги сами отрывались ото льда и отсчитывали метры. Он летел, как стрела, скакал, как кенгуру, семимильными прыжками.
А сердце, взбешенное невероятной гонкой, вырывалось из груди, а легким уже не хватало воздуха. И вдруг он почувствовал, что сапоги стали железными и он едва волочит их по гигантскому магнитному полю, с трудом отрывая подошву, чтобы сделать еще один шаг к спасению.
«Все… Погиб…», — паническая мысль лишает его последних сил.
Он падает. И никакие звуки уже не могут помочь ему, не могут предотвратить случившееся.
— Ну, что? Что вы стоите! Прыгайте! Спасайте! — это кричит Нюра.
Но ее никто не слышит.
Матросы растягивают пожарный шланг. Механики готовят аварийную помпу. Кто-то сбрасывает за борт шторм-трап, и все видят, как маленькая смешливая Нюра в этот миг становится дикой кошкой, переваливается через фальшборт, быстро спускается по трапу и, не задерживаясь у борта, бежит навстречу Вьюгину. В руке у нее высоко поднята кочерга. Она потрясает орудием, словно булавой, ятаганом, мечом из дамасской стали, и кажется, попадись ей под удар, рассечет надвое.
