Вскоре зарокотал во дворе мотоцикл. На землю опустилась ночь. Но в окно был хорошо виден темный клубок на снегу.
«Теперь не уйдет, — подумала Валя. — Не дай бог, сдохнет под окном… Хотя бы договорился с Лариным. Собака-то не простая»…
Родин застал Ларина в гараже.
— Привет, старина!
— А-а, Родин? — Ларин протянул руку. — Каким ветром?
— Попутным, как всегда, попутным, а ты все «Жигули» облизываешь?
— Вчера мотался в Паратунку и не почистил. Ну выкладывай, выкладывай. Что у тебя, так ведь не зарулишь…
— Подарок тебе имею. Хочешь породистого пса бесплатно? Боксер. В гараже или в комнате незаменимый страж. И вообще солидности ради… Ну как?
— Я бы с удовольствием, но жена…
«По крайней мере, честно», — думал Родин, выруливая к Нечаеву. От Нечаева он шпарил к Петрову, от Петрова к Орченко и удивлялся тому, что друзья его оказались рассудительны, холодны и практичны. «Пес — зачем он нам? За свинью лопает, а что караулить?» Резонно. Квартиры на этажах. Запоры с секретом, не то что у меня… Пес — и опоры и запоры. Да и то больше не как сторож, а друг четвероногий».
Последний поворот — и Родин вырулил напрямую к своему дому.
В свете фар увидел, как загорелись глаза и потухли.
«Не ушел. Сидит», — с сожалением подумал Родин. Он остановил мотоцикл, заглушил, но свет не выключил.
Родин подошел к собаке. Пес сидел, понуро опустив голову, но глаза его смотрели снизу вверх исподлобья, дико, по-волчьи, с синеватым холодным блеском. В них не было зла, но что-то отреченное, еще более зловещее остановило Родина.
«Черт… Страшен в своем молчании. Прямо как та собака Баскервилей. Хоть бы зарычал или хвостом-култышкой вильнул. Мертвец и только. Живой мертвец. А ведь ждет. Ждет, надеется. Верит в доброту человеческую. В своего друга, хозяина, который должен прийти. Надо только ждать, ждать и ждать…»
Пес устало прикрыл глаза. И от этого стал еще страшнее. Родин отступил к мотоциклу. Жутко. «Не жилец он. Не-е-т. Лучшим милосердием будет положить этому конец. Смотаюсь-ка я в госпромхоз к Ваське. Он специалист по шкурам».
Снова рявкнул мотор, застрекотал по дороге. И вскоре Родин разговаривал с Васькой:
— Я тебе говорю, что шерсть гладкая, однотонная, золотистая. Ну, благородный пес. Чистый, не то что наши лохмачи. Уж если не хочешь держать, то делай, что хочешь. Сойдет за выдру или ондатру. Нет, только без меня. Еще не спит, наверное, Колька-шоферюга. Пусть заведет самосвал. Увидишь, против моего окна. Только не стреляй возле дома. Придумай что-нибудь другое. Ну, бывай! Мне еще кой-куда надо.
Родин газанул и с предельной скоростью помчался к своему дому.
Подъезжая, он увидел пса. Боксер сидел как идол, бронзовый под звездами, и снег искрился перед ним, как вата под Новый год. Над лесом поднималась луна. Родин подошел к своей овчарке, погладил, потрепал за холку и тихонько вошел в дом. Он не спеша разделся в прихожей и, не зажигая света, прошел в кухню.
— Ты что как вор крадешься! — окликнула его жена. — Где тебя носило до полуночи?
— Просил, чтобы забрали собаку. Должен сейчас Васька подъехать.
— Какой?
— Ну тот, что в собачьей шапке.
Жена смолчала. Родин отдернул штору. Над вершиной ольховника висел светящийся шар — красавица луна. Она заливала матовым светом и поле, и лиман, и заснеженные горы. И гроздья ярких звезд в бездонном космосе, как искры от невидимого костра, бросали свои блики на холодную землю. А на снегу сидел одинокий пес. Сидел под гигантским куполом, где даже горящие звезды были холодны и мертвы. Все для него было далеким и чужим. Вот он поднялся, все так же горбясь, пошел через поле к лесу. Пошел, еле волоча ноги, будто нес на себе вселенную. И горбатая тень тащилась за ним по искристому снегу.
— Валя! Валя, — зашептал Родин, — иди сюда. Быстренько, ну иди же! В лес уходит, смотри! В обход поселка…
— Беги, песик! Беги!
Родин посмотрел на дорогу, откуда вот-вот должна была показаться машина.
— Эх, черт! Если выедут сейчас, он не успеет уйти.
Но дорога была пустынна, как пустынно небо, лиман и поле. Лишь горбатый пес, волоча свою тень, медленно продвигался к лесу.
Бич
Наш траулер ставили в ремонт, чтобы подлатать корпус, перебрать двигатель и подкрасить, словом, залечить травмы, нанесенные штормами и временем.
Когда легли на кнехты швартовые концы и на причал завода опустили массивный трап; на палубу вбежал пес. Обыкновенный барбос, грязно-белой масти, большой и независимый. На его тупой морде сияли внимательные хитрые глаза. Одно ухо острием вонзилось в небо, а другое, прокушенное, смотрело вниз. Он показался мне комичным, несерьезным бродячим шалопаем, каких немало рыскает по помойкам в поисках пищи. Пес старательно обнюхал каждого члена команды и, доброжелательно виляя крючковатым хвостом, разрешил погладить себя. И тогда я понял, что он флотский. Во-первых, он проявил удивительную осведомленность в расположении надстройки и трапов судна, во- вторых, продемонстрировал хозяйскую невозмутимость, смелость и общительность.
Я быстренько сбегал на камбуз, тщательно потралил по дну судового котла (благо кок исчез на время) и не с пустыми руками вернулся на палубу. Так было положено начало нашей дружбе.
Сыто облизнувшись, пес уселся возле трапа и начал рычать на прохожих, тех, что шли по берегу. Порой он повышал голос до грозного лая.
«Пустобрех», — подумалось мне, тем более, что я заметил, как пес своими хитрыми глазами поглядывал на меня. Мол, видишь, служу — выслуживаюсь…
Но уже на следующий день я убедился, что пес точно знает своих. Уму непостижимо, как он сразу понял, кто есть кто. Он узнавал нас в любом месте, в любой одежде: и в робе и в парадном.
Стоял солнечный, но морозный январский день. Вахта моя длилась уже три часа, я устал свечкой торчать у трапа, замерз и решил погреться.
«Ну что, коллега, — кивнул я псу, — посиди один, а я пойду погреюсь. У тебя, брат, вон какая густая собачья шуба, а у меня на рыбьем меху. Впрочем, есть тулуп, но форс есть форс, он мороза не боится». Пес понимающе вильнул хвостом, и я, откланявшись, втиснулся в узкий проход между каютами.
