сетками, решетками да еще глухим «намордником» окном и грубо оштукатуренными «под шубу» (чтобы не оставляли надписей) стенами. Тени помогали ему и поддерживали, давали ощущение уверенности и силы.
Миша Печенков оказался здесь впервые, ничто не давало ему поддержки, а только сулило угрозу. Угроз он наслушался достаточно еще от оперов, в первой серии допроса. К нему применяли и «вешалку», и «подводную лодку», и «слоника», когда становилось невмоготу, он соглашался пойти в раскол и нес всякую чушь, которой нельзя было пришпилить к уголовному делу ни его самого, ни кого-то из подельников. В конце концов его бросили в камеру, и он знал, что сейчас начнется вторая серия: начнут прессовать, подсадят «наседку», могут и отпетушить. Для себя он решил держаться до конца и корешей не сдавать, потому что тогда все равно не избежать ни прессовки, ни петушения, только уже не от ментов, а от своих.
Соседом оказался тощий, но жилистый мужик, по Мишиным меркам, уже старый – лет под пятьдесят. Весь уголовный Тиходонск знал его под кликухой Клоп. Под псевдонимом Леший его знал только один человек. Тот, который дружески-шутливо коверкал его имя на итальянский манер – Петруччо. На самом деле Лешему, а именно в таком качестве он находился в ИВС на этот раз, исполнилось сорок два. Он был хорошим артистом и всегда умело выбирал нужную роль. Мог играть смиренного сидельца, доброго советчика для неопытного арестанта, или прожженного, опасного уголовника, с которым лучше не шутить шуток, или вялого, безразличного к чужим делам, но много знающего обитателя зарешеченного мира.
С учетом всех обстоятельств этой разработки он выбрал второй вариант. Поэтому заброшенный в камеру мощным пинком, Миша оказался лицом к лицу с голым по пояс, чтобы были видны покрывающие весь торс татуировки, завсегдатаем тюрьмы и зоны, который неспешно курил «беломорину» и в упор рассматривал его пустыми и холодными, как у удава, глазами. Короткая стрижка, жесткие с изрядной проседью волосы, большие залысины, огромные, как настоящие украинские вареники, уши. Справа нижнюю челюсть пересекал короткий, но широкий шрам.
– Здрасьте, – напряженно произнес Миша.
– Здорово, «наседка» – буднично ответил мужик. И добавил: – Будешь свои вопросики задавать – язык отрежу.
Последняя фраза прозвучала тоже буднично, а оттого особенно страшно. На воле Печенков был крутым парнем, принадлежал к категории «братвы» и не давал спуску обидчикам. Но сейчас он попал в совершенно неизвестный и, по слухам, чрезвычайно опасный мир, в котором к его собратьям относились, мягко говоря, не очень приветливо. Поэтому показывать свою крутость он не рискнул.
– Почему «наседка»? Что за дела, брат?
Мужик скривился и пожевал губами, блеснула тусклая фикса. Густая черная щетина контрастировала с нездоровой, жестяного цвета кожей.
– Да потому! Меня уже двое суток «колят», ничего не выходит, значит, думаю, стукача подкинут. А ты вон он, тут как тут! Так что никакой ты мне не брат. А когда на тюрьму нас отвезут, там мы с тобой живо разберемся.
Татуированный зек докурил папироску, аккуратно загасил ее и протянул новичку.
– На, лучше выбрось в парашу.
Ошарашенный таким оборотом дела, Миша выполнил просьбу соседа. Когда он спустил воду, тот зловеще захохотал.
– Вот теперь ясно, кто ты по жизни такой: чушкарь, «шестерка», король параши!
Мужик в восторге хлопал себя длинными руками по коленкам.
– Ты ж сам меня попросил! – Печенков чувствовал, что его затягивает трясина неизвестной и пугающей жизни. Он слышал, как живется в зонах чушкарям да «шестеркам».
– Ну и что? Я тебя и очко попрошу подставить. Давай, становись!
– Ты что!!! – Миша бросился на обидчика, но тот ткнул его пальцем в глаз, и Печенков, отчаянно взвыв, отлетел в угол, зажимая лицо крепко сжатыми ладонями. Леший подскочил, схватил за волосы и ударил головой об стену. Шершавая штукатурка содрала кожу со лба, кровь залила глаза.
– Сейчас я тебе глотку перережу! – бритвенное лезвие хищно натянуло кожу на шее, одно движение – и угроза будет исполнена.
– Все, кончили, все, – устало прохрипел Печенков.
– Знай свое место, чушкарь!
Леший вернулся на нары. Миша промыл ссадины, прижал ко лбу платок и тоже подошел к нарам, но тут же раздался окрик:
– Чушкарь на полу должен спать, у параши! Пошел туда!
В это время в коридоре зазвенели ключи, лязгнул замок, и в камеру втолкнули еще одного человека. Замухрышистый парень лет двадцати семи с бегающими глазками осмотрелся по сторонам, ухмыльнулся и поздоровался, как с хорошими знакомыми:
– Привет, братва! Чего не поделили?
Печенков понял, что этот гад и есть «наседка», а он, попав в камеру в неудачный момент, принял его позорный титул на себя. Но как объяснить это матерому уголовнику?
Впрочем, того, похоже, ничего больше не интересовало. Он лег на голые отполированные доски, умело завернувшись в видавшую виды куртку так, что она выполняла роль и матраца и одеяла, а подложенные под голову рукава служили подушкой. Чувствовалось, что сосед имеет большой опыт ночлега на нарах. Да и о тюремной жизни он мог бы рассказать много полезных вещей. Надо только убедить его, что Миша Печенков никакой не чушкарь и не «наседка»!
– За что тебя замели, земеля? – развязно спросил третий обитатель камеры и протянул сигарету. Печенкову очень хотелось курить, но он отрицательно покачал головой и отвернулся.
– Меня за карман повязали, – словоохотливо пояснил новичок. – Но хер докажут. Я кошелек сбросил – и все! Терпила ничего не видел. Мало ли что мусора говорят! Им план нужен, они сами спиздят и честному человеку засунут! Буду буром переть: ничего не брал, в карман не лез... Адвоката возьму... Выпустят, суки,
