морские пехотинцы быстро рассредоточивались по узким деревенским улочкам, а айраки в панике разбегались впереди них и прятались по своим хижинам, уверенные, что американцы будут варить из них плов. Морпехи же, всего-навсего хотели убедиться, что в Эль-Куфе нет террористов. Подобные акции проводятся перед привалом в любой иракской деревушке. На фоне средневековых декораций и нищих одежд жителей солдаты казались инопланетными пришельцами.
Хотя слово «солдаты» для морских пехотинцев оскорбительно, но сейчас их экипировка практически не отличалась от снаряжения сухопутных вооруженных сил. Каски, пылезащитные очки с солнечными фильтрами, бронежилеты, винтовки «М-16» наперевес, подсумки, фляги, пистолеты у сержантов и офицеров, ножи или штыки на поясе, бело-желтый, в пятнах неправильной формы камуфляж, высокие ботинки на толстой ребристой подошве, которые поднимали облака сухой выжженной солнцем пыли… Они быстро двигались по узким улочкам, страхуя друг друга, заглядывали в глинобитные домишки, осматривали тесные комнатки, ворошили винтовочными стволами подозрительное тряпье, под которым могло быть оружие.
Но это там, снаружи. А здесь, во владениях старосты, тихо. Жгучий пятак в небе, так не похожий на то, что в родном Массачусетсе ласково зовут «солнышком», наполнял зноем каждый атом пространства. Единственный худосочный островок тени образовывала фигура хозяина, однако лукавый старик каждый раз специально становился так, чтобы не находиться между гостями и солнцем. Правда, скорей всего, это не лукавство, а почтительность. Заслонять солнце или бросать свою тень на гостя — значит, по местным меркам, проявлять неучтивость.
Под ногами с хрустом раскалывались похожие на пепел белесые катышки, происхождение которых Теодор Макфлай, доктор истории и археологии, профессор Массачусетского университета, весьма известный и уважаемый в научных кругах человек, — определить не мог. И это ему даже нравилось, как нравится любая еще неразгаданная загадка тому, кто привык разгадывать. Плоские крыши покрывало нечто, на первый взгляд похожее на хворост, хотя это могли быть и кости животных. По крайней мере — вот два овечьих черепа. А вот явно собачий… Пожалуй, смахивает на жилище первобытного человека. И хозяин — в потертом, неопределенного цвета халате, торчащими из-под него засаленными шароварами и чувяками без задника с узкими, задранными вверх носами, будто выскочил из немыслимой древности, которую привык раскапывать профессор…
За границей двора виднеется огород, утыканный шестами с подвешенными на них сорочьими трупами. Одна сорока, еще живая, время от времени встряхивается на веревке и издает хриплые протяжные звуки, призванные, видимо, уберечь насаждения от посягательства других пернатых.
— Поразительно! Такое впечатление, что время в этом городке остановилось еще в пятнадцатом веке! — довольно объявил Макфлай. — И не нужно изобретать никакую машину времени, достаточно просто прилететь на самолете…
Старик-хозяин ничего не понял и посмотрел на Ахмеда. Ахмед издал короткий мычащий звук, в переводе с арабского означающий, видно, «угу».
Макфлай подошел к висящему над ведром тусклому медному колоколу, который наверняка был не колоколом, а чем-то другим, более прозаическим и утилитарным. Благоговейно дотронулся до покрытого зеленой окисью бока, уставился на свои испачканные пальцы, вытер их о брюки.
— У моей бабушки под Ворчестером был похожий рукомойник, — сказал он. — Только им никто не пользовался.
Ахмед бегло перевел. Старик-хозяин опять сморщил лицо в улыбке, — то ли издевательской, то ли подобострастной, леший его поймет, — и что-то пролопотал в ответ.
— Карим аль-Басри желает ваш бабушка долгих лет, — перевел Ахмед.
Макфлай усмехнулся. На самом деле кроме долгих лет старый хрен, кажется, присовокупил еще что-то про бабушкиных потомков, которых бабушка, по идее, должна пережить… что-то в этом роде. Макфлай не был уверен, что понял все правильно. Он неплохо знал староарабский — во всяком случае, настолько, насколько необходимо для работы с архивными документами, рукописями и старинными летописями. На научных конференциях узкие специалисты даже разговаривали на языке, давным-давно канувшем в Лету, неплохо понимая друг друга. Читал он вполне прилично и писать худо-бедно мог, благо со времен написания Корана литературный «араби» практически не изменился. А вот современную разговорную речь на слух воспринимал плохо, да и ленился, честно говоря. С переводчиком он чувствовал себя гораздо комфортнее.
— Моя бабушка умерла в 89-м, — сказал Макфлай. — Это можешь не переводить.
Ахмед все равно перевел. Смерть бабушки Макфлая привела старика в состояние ребячьего восторга. Раздвинув беззубый рот до ушей, он принялся мелко трясти головой.
— Я сказать ему, что ваш бабушка будет рада видеть Карим аль-Басри и его семейство у себя в Ворчестер. Это такой форма вежливости, — пояснил Ахмед. — Если ваша желают здоровья, ваша должен пригласить его в гости.
— А я подумал, он желает всем нам подохнуть, — хохотнул Макфлай.
Ахмед вытаращил на него свои газельи глаза.
— Нет-нет, подохнуть нельзя!
— Вот и хорошо, — Макфлай помотал головой, передразнивая старика, и рассмеялся. — Нет, но как все это сложно! Реликтовые фигуры общения! Единый устав обращения к гостю! Какая прелесть! В Европе уже во времена Реформации в ответ на пожелание здоровья могли послать подальше… А здесь — здесь ничего не меняется со времен Арабского халифата!
— Да-да! — засуетился Ахмед. — Я быть в Европе, видеть это близко. Европа — очень прогрессивный страна. Ирак — страна отсталый, страна дикий традиций.
Макфлаю почудился в его словах скрытый сарказм, ирония… хотя — с какой бы это стати? Школьный учитель из шиитской общины, что в местной табели о рангах означает «лентяй» и «неудачник», мелкий активист проамериканской партии «Зарааль», кормящейся из рук ЦРУ и тихо презираемой каждым уважающим себя мусульманином — Ахмед вдобавок ко всему еще подрабатывает переводчиком у морских пехотинцев, значит, он ничтожество, пес бездомный, изгой. Высокий, худой, с изможденным лицом, и хотя на нем иракский халат и тюрбан, но ботинки американские, с высокой шнуровкой. И, главное, он по-настоящему предан так называемым западным ценностям, более предан, чем многие коллеги и друзья Макфлая, более предан, чем сам Макфлай, — иначе не пошел бы на все эти жертвы.
— Бывать, что река течет быстро, там все меняется-меняется. А в какой-то место, за большой коряга, вода стоит, только слегка кружится, — частил Ахмед. — Но там, где тихий вода, живет самый крупный рыба, хищник.
— Понимаю. У русских говорят: «В тихом омуте черти водятся», — рассеянно кивнул Макфлай. — Я несколько раз бывал в Москве на конференциях.
— Да. Там опасный место. Воду брать нельзя.
— Где, в Москве? — сострил профессор.
— Нет, там где омут…
Профессор не спорил.
— Нельзя-нельзя! — повторил Ахмед.
— И что? — буркнул Макфлай.
Ахмед вздохнул.
— Ничего, — сказал он покорно, словно слуга, который не хочет докучать туповатому хозяину. — Вы говорить, здесь медленный время. Я с вами соглашаться.
— Тогда в какой же век мы с вами попали? — спросил профессор. — Десятый? Двенадцатый? Может, в эпоху Аббасидов? Или Сасанидов?
Ахмед пожал плечами. Из дома вышла укрытая чадрой женщина, сказала что-то хозяину и скрылась. Хозяин, делая суетливые приглашающие жесты, повел гостей в глинобитный сарай, который оказался гостиной, где их ждал обязательный кофе.
— Думать, это все-таки середина-конец тринадцатый век, — неожиданно изрек Ахмед, когда они уже уселись на ковриках перед низким столиком с ароматно пахнущим кофейником и свежими лепешками. — Время великий монгольский нашествие.
Макфлай сперва не понял, а потом расхохотался.
