– Странный, очень странный подарок, – бормотал император, продолжая вертеть в руках изящную вещицу. – Ну, а при чем здесь Иуда?
– Задержанный через переводчика рассказал, что перстень этот принадлежал самому Иуде. На нем так и написано, на арамейском языке. А он был менялой, и кто-то продал ему эту диковинку… Перстню приписывают какую-то магическую силу. И получается, что ему восемнадцать веков…
Император слушал внимательно, хотя в глазах его горел скептический огонек. А граф Опалов вообще превратился в слух, даже рот приоткрыл от изумления.
– И вы, Годе, верите этой чепухе?! – усмехнулся Наполеон. – Впрочем… Впрочем, подарок весьма символичен. Перстень Иуды получает ваш… ваш «патриот»…
Он снова отвернулся к огню, не оборачиваясь, протянул назад руку.
– Как вас там, граф… Возьмите этот перстень в знак признания ваших заслуг. Надеюсь, вас не смутит, что он обагрен кровью моего адъютанта?
– О Ваше Величество! Любой презент из ваших рук… Кровь французского генерала лишь придает значимость вашему замечательному подарку. Смею заверить вас, Ваше Величество, что теперь этот бесценный дар станет реликвией семейства Опаловых…
– Ладно, ладно, ступайте, – вдруг каким-то усталым тоном произнес Бонапарт. Посетитель его явно утомил.
Непрерывно кланяясь, Опалов попятился и растворился в темноте комнаты. Хлопнула дверь.
– Что ж, час поздний. Я, пожалуй, посплю. Вы тоже можете быть свободным, Годе, – бросил император, проходя мимо генерала.
– Советую показать палец лекарю…
В приемной Люсьен Годе, действуя одной рукой, с трудом накинул на плечи шинель. Вторая рука фактически не повиновалась: она ломила от пальца до плеча. Генерал прошел мимо императорских гвардейцев и стал торопливо спускаться по широкой мраморной лестнице. Шаги гулко раздавались в пустом пространстве лестничного проема.
– Черт их всех подери, – бормотал он, перешагивая через какой-то хлам, валявшийся на лестнице. – Даже у апартаментов императора нет никакого порядка.
Боль в пальце не унималась, казалось, сейчас он отвалится. Правда, когда генерал вышел на улицу и холодный ветер швырнул ему в лицо мокрую смесь из дождя и снега, это несколько освежило. Дурнота немного отступила. Он торопливо шел по скользким булыжникам московского Кремля и вскоре отворил тяжелую дверь длинного двухэтажного строения из красного кирпича. Здесь располагался лазарет, и Годе хотел найти одного из хирургов – Жака Моро, с которым сблизился еще во время египетской кампании.
В свое время с Жаком они опорожнили не одну бутылку спирта и могли спокойно разговаривать на любые темы. И хотя особой дружбы между ними не было, доверие и симпатия тоже многого стоят. Моро был откровенным циником, как и большинство врачей-хирургов, которым приходилось десятками кромсать тела бывших французских крестьян, буржуа, а то и аристократов. Это занятие, полагал Люсьен, и сделало приятеля глухим к чужим страданиям, научило смотреть на окружающих с иронией и скепсисом.
Он застал Жака в маленькой, жарко натопленной комнате. Хирург спал, сидя за столом и положив на скрещенные руки курчавую, с сединой голову. На столе стояла чернильница, лежало гусиное перо и стопка листов бумаги, исписанных малоразборчивым почерком, с последней строкой, оборванной на середине. Жак Моро вел дневник, собираясь когда-нибудь написать книгу воспоминаний.
Люсьен тронул его за плечо, затем стал тормошить. Моро с трудом поднял голову. Потребовалось еще какое-то время, прежде чем хирург раскрыл глаза и сообразил, кто перед ним стоит.
– А-а-а… – протянул он. – Господин генерал. Что вас привело ко мне в столь поздний час?
С видимым трудом Жак извлек часы и посмотрел.
– А, нет! Не поздний, а ранний. По местному времени уже скоро пять…
Люсьен понял, что приятель, по своему обыкновению, изрядно пьян.
– Жак, я хотел бы, чтоб ты посмотрел мой палец, – сказал он.
– Ты думаешь, что я никогда не видел пальца?
На небритом лице эскулапа появилось подобие улыбки.
– Какого черта ты решил в пять утра продемонстрировать свой перст?
– Жак, мне не до шуток! – Годе страдальчески скривился и заскрежетал зубами от боли.
Моро перестал улыбаться.
– Показывай, что случилось? – он потянулся к руке генерала, замотанной в окровавленный платок.
– Только, прошу тебя, аккуратно. Рука отнимается, меня даже мутит… Это все проклятый перстень…
– Ты же говорил, что он тебе помогает!
– Раньше помогал, а теперь все наоборот…
Моро знал историю перстня с львиной головой и не раз тщательно рассматривал. Ему почему-то не нравилось красивое серебряное украшение. Однажды, уже после кончины Жермон, он даже посоветовал приятелю избавиться от него, но Люсьен только усмехнулся. Теперь ему оставалось лишь жалеть, что не послушал дельного совета.
Моро быстро и ловко размотал платок:
– О, дьявол! Как это тебя угораздило?! В перстень попала пуля?
– Нет. Императору вздумалось подарить его какому-то русскому.
– Ну, и что?
– Я стал его снимать. А он – ни в какую! Пришлось срывать…
– Ты что, хочешь сказать, что сорвал перстень вместе с кожей и мясом?! Как такое может быть? И вообще, он же легко снимался, я и сам его примерял много раз…
– Я не могу этого объяснить…
Хирург покачал головой.
– Не понимаю, как ты сумел получить такую рану… Не мог снять аккуратно?
– Я посмотрел бы, как ты аккуратно снимаешь застрявший перстень, когда император стоит с протянутой рукой и требует его немедленно!
– А я говорил тебе, что близость к императору не всегда благо.
– Я к этой близости и не стремился, – борясь с дурнотой ответил Люсьен. – Это вышло само собой…
Эскулап достал большую граненую бутыль, наполнил фужер прозрачной жидкостью:
– Пей дружище. Это их водка. Не очень хорошая, но другой нет. Весь фужер до дна. Считай, что это анестезия. Сейчас я вскрою палец, вычищу нагноение, продезинфицирую хорошенько… Не нравится мне эта рана… Такое впечатление, что тебя укусила фаланга и впрыснула трупный яд. Такова клиническая картина…
Через час с перевязанным пальцем Годе покинул лазарет. Его покачивало от слабости и выпитой русской водки. Больше всего хотелось добраться до своей комнаты и упасть на койку.
Комната адъютанта находилась на первом этаже резиденции императора, прямо под его апартаментами. Сосед – полковник генерального штаба, спал, когда Люсьен добрался до постели, он даже не шевельнулся. Собственно говоря, ложиться было уже поздно: император просыпался в шесть, и по большому счету Годе должен был уже направляться на службу. Но небеса свидетели – он просто не мог сейчас этого сделать. Он всего лишь полежит час-другой и уж потом отправится в штаб…
Люсьен упал на койку и накинул на себя шинель: было холодно, да ему было просто тяжело снять с себя одежду. Его брегет проиграл знакомую мелодию – шесть утра. Он только чуть-чуть полежит, вздремнет…
Но сон не шел. В голове крутились какие-то страшные картины: седьмой круг ада, грешники в котлах с кипящей смолой, он почти явственно слышал их истошные крики, отрывистую речь императора, видел Жака Моро с окровавленным скальпелем в руке. От этих ужасных видений ему становилось все хуже. Да и палец продолжал гореть адским огнем.
Усилием воли Люсьен отогнал все эти кошмары и постарался сосредоточиться на чем-то приятном,
