Окончательное решение граф принял на другой день вечером, когда Марья вновь сбежала из дома и вернулась затемно. Взяв с дочери клятвенное заверение, что она больше не выйдет на улицу без него, Опалов сообщил, что завтра пойдет навестить нужного ему человека. А сам, подгоняемый гневом и страхом, направился к французскому коменданту. Просто зашел и сказал, что на Мясницкой в доме купца Кораблева собираются какие-то подозрительные люди. Сказал и хотел было выйти. Но не тут-то было! Его задержали, стали допрашивать, кто он такой, где живет, откуда знает, как зовут тех, кто собирается по этому адресу. Василий Васильевич очень испугался. Пришлось назвать знакомое ему имя, а откуда знает, что люди лихие – молва разнесла. На вопрос, почему донес, пришлось говорить о своем восхищении императором и его воинством. Поверили, отпустили, но строго велели на другой день явиться.
Опалов сначала бросился в храм свой грех замаливать, чуть было перед попом не исповедовался, да вовремя воздержался. Домой пришел разбитый, больной, сразу же в комнате заперся. А на другой день после полудня опять пришел к коменданту, как и велено было. Встретили его ласково, велели ждать. Ожидание затянулось допоздна, а потом графа в Кремль повезли, сказали, что, может быть, сам император его принять соизволит. Увидеть Наполеона Василию Васильевичу и хотелось, и боязно было.
Но встреча состоялась, и хотя переволновался он изрядно, но все закончилось хорошо…
После аудиенции у императора граф Опалов возвращался домой по ночной Москве. Время было тревожное, в развалинах и подворотнях таилось много лихих людей, поэтому он всегда носил при себе маленький дорожный пистолет. А теперь у графа было надежное сопровождение. Он специально выписал Петра из своей деревни, так, на всякий случай. Этому двухметровому гиганту нужно было только пальцем указать на кого-то, чтоб он не раздумывая пустил в ход свои огромные кулачищи. Дважды убеждался Василий Васильевич в том, что, когда он с Петром куда едет – хоть на охоту, хоть в поездку дальнюю отправляется, этот мордоворот ему любой пистолет заменить может. Вот и сейчас он шел по темным улицам Москвы, спиной чувствуя сопение своего «ангела-хранителя».
На душе у графа было пакостно и мерзко. Он понимал, что совершил гадкий поступок, за который, узнай кто, его никогда не простят. Шел, а сам себя убеждал, что в его ситуации иначе поступить просто невозможно было. Ну, не отдавать же Машеньку, в самом деле, за этого рыжебородого Брыкина?! И потом, он же не думал, что французы расстреляют его с товарищами. Полагал, что вразумят дерзких, может, розог дадут да вышлют из Москвы подальше… А оно вон как получилось!..
Домой добрались уже под утро. Благополучно. Маша не спала. Со слезами на глазах она бросилась к отцу и засыпала его вопросами: где был, почему так поздно, что случилось, почему на нем лица нет?… На все эти вопросы у Василия Васильевича был заранее приготовлен ответ: шел домой, французский патруль остановил, доставил в комендатуру, стали разбираться, ну, вот только сейчас отпустили.
Отделавшись от дочери, граф заперся в маленькой тесной комнатенке, которая теперь служила ему и кабинетом, и спальней. Несмотря на усталость сна не было ни в одном глазу. Он зажег сразу три свечи, стоящих на столике, которые осветили более чем скромную обстановку: предусмотрительный Василий Васильевич специально оставил себе мебель похуже, чтоб у супостатов соблазна не вызывать. Столик, кровать, креслице да секретер допотопный – вот и вся обстановка. В углу под почерневшим деревянным потолком сурово смотрел на него лик Господа Бога, освещенный тусклой лампадкой.
На свет появился заветный пузатый графинчик. Не чувствуя вкуса, Опалов залпом выпил подряд три большие рюмки и опустился в кресло. Но настойка не помогла: расслабление и спасительный сон не приходили. Граф отрешенно смотрел на образ Божий и мысленно просил у Всевышнего прощения. Тяжко, ой как тяжко было этому уже очень немолодому человеку, даже дышалось с трудом, грудь сдавливало да сверху что-то давило, будто хрустальный купол небес положили ему на плечи…
Только сейчас Василий Васильевич вспомнил про подарок Наполеона. Он потянулся к карману сюртука и извлек сложенный платок, положил его на стол перед собой, задумался. Дорого бы он дал за то, чтобы вернуть время вспять на несколько часов! Он никогда бы не позволил себе повторить то, что сделал. Даже если бы знал, что дочь его выйдет замуж за этого прощелыгу. Поддался гневу, не просчитал все, не подумал как следует, не взвесил последствия. А теперь что…
«А ну, как люди узнают?! – с ужасом вопрошал себя он. – А если до Марьюшки дойдет?!»
О последствиях было даже страшно подумать.
Василий Васильевич тяжело вздохнул и развернул платок. На столе перед ним оказался тот самый серебряный перстень, который, по словам генерала, принадлежал Иуде.
Неожиданно по спине графа пробежала противная дрожь, все тело как иголочками покололось. Огонек лампадки под Святым Образом внезапно погас, а язычки пламени свечей задрожали, отбрасывая по стенам и потолку причудливые трепетные тени. Опалов вздрогнул: сквозняков он всегда боялся, все щели слуги тщательно конопатили, и их здесь просто не могло быть. Ему стало страшно – сердце заколотилось как овечий хвост, на лбу выступила испарина. Он с видимым трудом поднялся с кресла и направился к иконе. Тоненькой лучиной кое-как затеплил лампаду и возвратился в кресло.
Перстень лежал перед ним. Зловеще скалился серебряный лев. Черный камень в распахнутой пасти отражал тусклый свет свечей. Свечей ли? Уж больно слабо они светят… Или это в самом камне горит какой-то красноватый огонь, пугающий и притягивающий одновременно? Оторвать взор от таинственных бликов оказалось очень непросто, Опалову пришлось собрать всю свою волю.
Граф наклонился над таинственным изделием. В складках львиной гривы, в вязи затейливой надписи краснела запекшаяся кровь французского генерала. Осторожно, будто боясь обжечься, Опалов дотронулся до перстня. Он был теплым, точно только снят с руки сгорающего в лихорадке больного. По спине вновь пробежал противный колющий холодок. Но лев улыбался и приглашал надеть украшение. Граф подчинился и натянул перстень на мизинец. Неожиданно по всему телу разлилось приятное расслабляющее тепло и снизошло блаженное умиротворение. Исчезла тяжесть в груди, и небосвод перестал давить на далеко не богатырские плечи. Будто оковы спали со статского советника: Василий Васильевич выпрямил спину и развернул плечи, он ощутил себя уверенным и сильным, способным на любой отчаянный поступок.
Налил еще рюмочку наливки, медленно выпил. На этот раз он ощутил и вкус, и аромат, и приятное, обволакивающее действие алкоголя… Откинулся на спинку кресла, накрыл пледом вытянутые ноги, устроился поудобней. Теперь он чувствовал себя хорошо и комфортно.
«Эк, нервы у меня давеча разгулялись, – думал он, стараясь не глядеть на облик Божий. – Нюни распустил, к попу бежать захотел, каяться! Из-за чего?! Из-за нескольких щенков, возомнивших себя патриотами? Один из них норовил перечеркнуть все мои многолетние труды, которые государь отметил графством. Дочь моя ему приглянулась… Поделом наглецу! А Марья, что Марья? Баба она и есть баба. Поскулит, поканючит да и успокоится. Пусть поплачет, золотая слеза, чай, не выкатится!»
Графу Опалову стало легко и спокойно. Он так и задремал в кресле, и снились ему хорошие сны.
Глава 2
Знак судьбы
Маша первой заметила изменения, произошедшие с Василием Васильевичем. Тот гоголем ходил по комнате, бормоча себе под нос что-то невразумительное. Взгляд его стал колючим и каким-то насмешливым.
– Вы, батюшка, повеселели, в хорошем настроении пребываете, – сказала она, глядя на отца.
– А чего грустить-то, Маш?! Живы, здоровы, сыты. Скоро все образуется!
А тут еще за обедом Тихон, накрывавший на стол, покашлял в кулак и доложил:
– Тут, ваше сиятельство, кухарка утром выходила, искала, чего купить к столу…
– Ну? – нетерпеливо спросил Василий Васильевич.
– Так сказывала, что хранцуз зашевелился. Скарб пакует. Лошадок запрягает. Мужики говорят – ехать собрался. Потому как замерз и оголодал…
– Так и хорошо! Давно пора. А то я в этой халупе засиделся, в дом въезжать пора, порядок наводить…
Дня через три Марья опять исчезла из дома, а когда вернулась, Василий Васильевич ее не узнал: вся в слезах, лицо осунулось, глаза как стеклянные, окаймленные черными кругами.
