рябому.
– Откуда ты знаешь мое имя? – насторожился тот, все же принимая угощение.
– Я все знаю, Гестос. И про дом булочника, и про того купца из Назарета…
Изменившись в лице, мужчина залпом осушил стакан, вытер рукой мокрый рот.
– Опять фокус? Тогда налей еще! – в голосе появились требовательные, почти угрожающие нотки.
– Пей сколько хочешь, твой стакан не опустеет, – продолжал смеяться чужестранец.
Он разрывал цыпленка, так и не сняв перчаток. Камни в его перстнях сверкали – один бело- голубоватым, другой синим цветом. Иегуда не мог оторвать от них глаз. И сотрапезник перехватил его взгляд.
– Нравятся? Скоро ты сможешь носить замечательный перстень! Если, конечно, решишься сделать то, что должен…
– А что я должен? – рассеянно спросил Иегуда, переведя взгляд на Гестоса, который вернулся на свое место и раз за разом опустошал стакан, который тут же вновь становился полным. К их столу подходили и другие страждущие, каждый раз из дырки в столешнице начинал бить фонтанчик вина, и желающие беспрепятственно наполняли глиняные чаши и кувшины.
– Ты сам знаешь. Эта мысль не раз приходила к тебе во сне и наяву. Но ты боишься ее и гонишь прочь…
– Какая мысль? – повторил Иегуда. – Что сделать?
– Передать своего неблагодарного Учителя в руки властей! – сурово сказал чужестранец. Он уже расправился с цыпленком, от которого осталась только кучка костей. – За это положена награда!
– Что ты, что ты! – испугался Иегуда. – Он воистину велик!
– Ты же видел, с какой легкостью я повторил его «чудо»! Хочешь, сейчас здесь появится и французское вино?
– Какое? – не понял Иегуда, но тут же махнул рукой и вытер жирные пальцы о свою хламиду.
– Я умолчал о главном чуде! – торжественным тоном произнес он. – Учитель оживляет мертвых!
Но чужестранец не удивился и не впечатлился.
– Это такое же чудо, как умертвлять живых. Смотри!
Гестос пил очередной стакан, как вдруг поперхнулся, закашлялся, вино струей вылетело из его глотки, и он рухнул замертво на пыльную землю.
– Что с ним?! – Иегуда отставил недоеденного цыпленка.
– Разве не видно? Произошло чудо умерщвления, – спокойно объяснил чужестранец. – Он выпил отраву!
Иегуда в ужасе вскочил, рассматривая пьющих вокруг людей и трогая себя за горло.
– Не бойся. Яд был только в его вине! И это еще одно чудо!
Ноги подкосились, Иегуда тяжело плюхнулся на лавку.
– Но… Но разве можно так поступать с людьми?!
– С Гестосом можно. Он совершил столько разбоев и убийств, что давно должен быть распят на Голгофе!
Странный чужестранец встал.
– Мне пора. Сотвори то, что должен, и сомнения оставят тебя навсегда!
Он повернулся, сделал несколько шагов и скрылся из виду. Либо каждый шаг его был длиной в стадий[3], либо он провалился под землю.
И тут же разошлись тучи, выглянуло солнце, улегся ветер, опали гуляющие по площади смерчи из рыночного мусора. Вино перестало бить из дырки в столе, пьющие неподалеку люди удивленно заглядывали в опустевшие глиняные сосуды. Только мертвый Гестос лежал в прежней позе, подтверждая чудо превращения живого в неживое. Над ним суетился мясник, вокруг собирались зеваки.
– Я дал бы ему Иегуду, смелого, прекрасного Иегуду! – воскликнул хранитель денежного ящика. – А теперь он погибнет, и вместе с ним погибнет и Иегуда!
Иегуда поднялся и пошел. Он забыл про закупки продуктов и про диспут с фарисеями. Ноги сами несли его в синедрион.
В пятницу задул удушающий, обжигающий хамсин из Аравийской пустыни, накрыв Ершалаим то ли сухим туманом, то ли пыльной мглой. Этот страшный, мучительный ветер, который называют «ливийским флейтистом», был под стать страшному Дню неправедного суда. Хамсин, как дьявольская флейта, вызывает удушье и головную боль, припадки и вспышки ярости, он толкает на измену клятвопреступление и пролитие крови. Его влияние так велико, что судьи зачастую смягчают наказание преступнику, который плясал под эту дьявольскую мелодию.
Но Иегуде не удавалось переложить вину на хамсин, да он и не пытался это сделать. В безысходной тоске бывший казначей бродил по крутым узким улочкам, терзаясь болью, разрывающей мятущуюся душу. Дымка заволокла окрестные горы, но, возможно, их силуэты размывали и едкие слезы. Сгущалась багровая мгла, выпадала кровавым дождем, и он даже не понимал, что это хамсин принес красную пыль из Сахары.
В глазах мелькали тусклые шлемы воинов, ворвавшихся в Гефсиманский сад, блики чадящих факелов, небритая щека Иисуса, которую он поцеловал в последний раз, крики черни и колья в грязных руках… Ученики разбежались, как трусливые собаки, только они с Петром пошли следом за солдатами, уводящими связанного Иисуса. Но потом Петр дрогнул перед стражниками и отрекся от своего Учителя. Только он, Иегуда – самый верный и преданный ученик, сопровождал его на всем скорбном пути.
Он видел, как ночью солдаты били Христа в караульне, ужасался и ждал: они вот-вот поймут, что истязают самого лучшего из людей, преклонят колени и с извинениями отпустят, но вместо этого на Иисуса надели терновый венок, и струйки крови расцветили его измученное чело. Он шел за Учителем, когда его, избитого и окровавленного, выволокли из караульни и вели сквозь неприязненно молчаливую толпу. Он видел суд Пилата, с ужасом слышал крики толпы: «Смерть ему! Распни его! Распни!» – но не понимал, что происходит и за что требуют предать Иисуса мучительной смерти. Разве тот не учил этих людей, не исцелял их, не оживлял их родственников, не кормил досыта пятью хлебами?! Он был рядом с Христом на Голгофе, слышал глухой стук большого, бесчеловечного молотка, видел его последние страдания и глумливую табличку: «Царь Иудейский»…
И вот он зачем-то пришел в Верхний город, сжимая за пазухой в стиснутой судорогой руке кошель с тридцатью шекелями, вышел на площадь у стены дворца царя Ирода и шел вдоль лавок, где ремесленники продают ковры и одежду, пекут лепешки, жарят на углях мясо и кукурузу… Но от аппетитных запахов его тошнит, приходится делать усилие, чтобы не вырвало…
Незнамо как Иегуда наткнулся на лавку ювелира. У того худое демоническое лицо, черный хитон, черная шапочка, один глаз закрыт черной повязкой. Он манит бывшего казначея костлявым пальцем с длинным ногтем и неожиданно говорит ему:
– Не жалей, что сделал. Жалость – от слабости. Ты стал богатым – радуйся! За деньги можно купить все. Дай мне серебро, я сделаю то, что успокоит твою совесть!
Иегуда безразлично протягивает кошель. Ему все равно. Он даже не задумывается, откуда этот человек его знает и как рассмотрел серебро под толстой пропотевшей хламидой.
Костлявые пальцы отбирают два шекеля.
– Один – на материал, второй – за работу, – поясняет демонический ювелир.
Забирая кошель, Иегуда касается темной и худой руки ювелира. Она так горяча, что он обжигается. Иуде кажется, что тот на кого-то похож, но не может сообразить на кого.
И снова он бродит по окутанным мглистыми сумерками улицам, привлекая внимание ночной стражи. Осветив факелом изнуренное лицо, стражники раздвигают копья и беспрепятственно пропускают запоздавшего прохожего, который сам не знает куда и зачем идет. Ему кажется, они узнают предателя, а ведь любой предатель – благо для власть предержащих… Но как они распознают его? Неужели проступила на челе каинова печать?! И можно ли жить дальше с такой отметиной? И с тем, что он сделал, что видел и слышал?!
Иегуда забрел в какой-то сад, то и дело спотыкаясь о камни, выбрал подходящее дерево, распустил
