проходило некое закрытое мероприятие. Настолько закрытое, что ни звонок в дверь, ни требование местного участкового открыть для проверки паспортного режима не явились достаточным основанием для допуска посторонних лиц на его территорию.
— Хиль с ними! Ломаем! — махнул рукой старлей Симонов.
Из машины были доставлены шестигранный штык-отмык, метровые кусачки и обычная кувалда. Два сержанта-омоновца какое-то время светили в замок крохотными фонариками и тихо совещались. Потом вставили отмык, ударили кувалдой, замок вылетел, дверь приоткрылась но повисла на предусмотрительно накинутой цепочке. Но кусачки сноровисто перекусили хилые железные звенья…
В ту же минуту гулявшие во дворе местные жители увидели, как одно из окон на третьем этаже с грохотом разлетелось. Оттуда в облаке осколков стекла и дерева спиной вперед вылетела голая фигура, мельницей крутнулась в воздухе, рухнула на выступ бойлерной и больше не двигалась. Это оказалась молодая женщина, из одежды на ней были только туфли на высокой шпильке.
Тотчас наружу из разбитого окна понеслись дикие нечеловеческие вопли, обезьянник в чистом виде. А потом раздались выстрелы. В окне метались фигуры — одетые и не очень, причем одетые были, как правило, форменного сине-черного цвета.
К чести местных жителей надо сказать, что они не впали в панику, не разбежались кто куда, а сохранили полное присутствие духа и, в общем-то, даже не очень и удивились. Квартира на третьем этаже, сдаваемая в аренду дочерью известного музыканта, давно превратилась в притон и успела приучить их ко всяким нештатным ситуациям. Для выпавшей из окна девушки была вызвана «скорая», причем диспетчер получил точные и исчерпывающие сведения о характере и тяжести повреждений; дети подросткового возраста и младше были удалены с дворовой площадки, а силами наиболее энергичных жильцов сформирована команда свидетелей, которым в этот раз предстоит давать показания («…извините, Анатолий Викторович, но я была свидетельницей, когда избили тех двоих у нас в подъезде, так что теперь ваша очередь…»).
…Леший никогда не видел притонов в чистом виде. То есть не чистом, конечно, наоборот. Чуть не блеванул. Видел он квартиры алкашей, проституток, видел квартиры, где устраивают петушиные бои и где разделывают мелкий рогатый скот, да и собственная квартира у него сплошная руина. А тут — притон. Порнуха не в счет, там режиссура, дрессура и все такое, к тому же до реальной жизни не дотягивает.
Человек пятнадцать на тридцать квадратных метров. Половина из них обкурены, обколоты в умат, глаза как у инопланетян, зрачки на всю радужку. Вот один такой и выкинул девчонку из окна, когда дверь ломать начали. Те, кто не в умате, все равно на нормальных людей не похожи. Мужики, бабы — голые, потные, мокрые какие-то, мужики волосатые к тому же от шеи до пяток, будто их специально подбирали… Хотя нет, было несколько обычных, только они погоды не делали. Вонь стоит какая-то звериная. Жратва, выпивка, блюдца с порошком, плюшки голландские с дурью — все на полу свалено. Тут же они и трахаются и блюют. Все друг у друга на виду.
В ванной забаррикадировалось несколько человек, один орет на ломаном русском, что у него оружие, что будет валить всех подряд через дверь — я вас не зиваль, орет, пошель нах, епмать!
Те самые сержанты-омоновцы схватили свою кувалду, так вломили по двери, что она разлетелась вдребезги. Вытащили всех, и этого «епмать» тоже. У него и в самом деле «макар» был, не выпустил его, даже когда ему отмыком ключицу перебило и челюсть и зубы наружу посыпались. Успел выстрелить дважды, но попал в кого-то из своих. Это и был Айзиков Ахмед Борзоевич.
— Твой? Точно? — крикнул Лешему старлей, коленом вжимая Айзикова в пол — скованного наручниками, рычащего и брыкающегося, сопротивляющегося так, будто и не существует для него ни боли, ни поражений, ничего.
— Он, — сказал Леший. — Точно.
— Особого ухода требует, с-скотина! — Симонов рассмеялся.
Он был доволен. В один вечер его группа столько говна наковыряла, что одними только благодарностями начальство теперь не обойдется: и внеочередные звезды светят, а может, и награды…
Леший ходил по квартире, не зная толком, куда ему теперь приткнуться. Дело сделано. Вчерашнее нападение, конечно, не докажут, а вот за сегодняшнее вооруженное сопротивление Ресничку этого Борзоевича, скорее всего, упекут лет на семь-восемь. А может пять. Или даже три, кто знает. И то, если где-то там, в длинной цепочке правосудия, не окажется слабого, прогнившего звена, которое враз обессмыслит всю эту грязную, вредную и трудную работу. Которую Леший по-прежнему не любил. Умом понимал, но душой терпеть не мог. Даже если это личное… Ну, или почти личное.
Он смотрел на весь этот зверинец, на девок этих, плачущих, жалких, смотрел и думал почему-то про Пулю. Не шла она у него из головы. Как знать, не вступись он за нее вчера, Ресничка сумел бы, наверное, додавить, запугать, избить, в конце концов… И сделать так, чтобы Пуля, чистенькая и нежная красавица, была одной из этих. Обкуренная, обтраханная, с жуткими глазами без радужки.
И в самом деле, в передней он заметил несколько девчонок-малолеток. Перед группой вдруг встала задача, как переместить всю эту голую публику в зарешеченный автобус — одевать их некогда, не с руки, да и непонятно с этим шмотьем, где оно чье, а в таком первозданном виде вести их через двор уж точно нельзя. Ну, и эти малолетки, как самые трезвые (и даже частично одетые), помогали омоновцам искать всякое постельное белье по шкафам — простыни, пододеяльники, наволочки и полотенца, — и укутывать в них своих, так сказать, сотоварищей по отдыху. Прямо древние римляне получались, которых центурионы выводят из жарких терм…
Малолетки эти шустро так управлялись, деловито, просто загляденье. Не по-детски деловито, по- взрослому. Маленькие женщины. И у Лешего будто глаза открылись: это же Эльза и Инга, брюнетка и блондинка. Две лилипутки из эскорт-агентства. Вспомнил и квартирку их кукольную в Китай-городе, и бар со сладкими ликерами и шампанским, и унитаз с детским сиденьем, все вспомнил. И как они выручили тогда их с Хорем… Хотя и не за бесплатно, конечно, но здорово выручили…
Постоял, подумал, как быть. Подошел к старшему группы.
— Слышь, Симонов, я этих двоих заберу, — он незаметно кивнул на Эльзу и Ингу. — Похожи они на одних моих знакомых. Ну, родственницы вроде как… Поговорить надо.
Старлей даже глаза выпучил от удивления.
— Ты охилел, что ли, майор? Их надо в ИДН[34] вести, документировать, а потом в спецшколу[35] направлять! Освобождение малолеток — это нам большой плюс!
— Да они не малолетки, — сказал Леший. — Им за тридцать, наверное. Это лилипутки.
— Ты охилел, — повторил старлей. — Я пойду посмотрю.
— Не надо.
— Никогда не видел лилипуток. За тридцать, говоришь? Родственницы? Охилеть. Они ванные какие-то специальные принимают, что ли?
— Я спрошу, — пообещал Леший.
Они его не узнали. Обе были под кокаином, Эльза к тому же без настроения.
— Какой Леший? Отвали. Еще один большой человек с большим х…м. Да еще мент.
— Но он хотя бы симпатичный, — заметила Инга.
— Я не снимать вас пришел, — сказал Леший. — Хотите выбраться отсюда? Оденьтесь и пошли со мной, поговорим.
— А вас там много? — поинтересовалась Эльза, настроенная, как всегда, скептически.
Когда подошли к автоматчикам на выходе, те хмуро заступили дорогу. Леший окликнул Симонова — тот подал знак своим: хиль с ними, пусть идут, пропустите. И пальцем сделал Лешему, мол, смотри. А когда вышли за оцепление во двор, Инга вдруг сказала:
— Во, вспомнила. Они плинтус меняли на кухне. Двое. Весь стульчак в туалете обоссали.
Леший хмыкнул. В общем-то, не только плинтус, но и полы перестелили, и электропроводку заземлили, и всю сантехнику привели в рабочий вид. И много еще чего по мелочи.
— Так бы и говорил, что обоссали, — сказала Эльза. — Это и я помню. А то: Леший я, Леший… Будто он король брунейский. А дружок твой где? Он, помнится, повеселее как-то был, помордастее.
— Дружок мой далеко, — сказал Леший.
