— Ну вот, скажем, такая: «Едет по дороге на «газике» человек, а ему навстречу на такой лохматой лошадке…»
Он замолчал. Впереди показались белые скалы, раздалось блеяние, вскрики, и навстречу, словно из мешка, вывалилось пыльное стадо коз и овец, а за ними из-за скалы высунула голову лохматая лошадка.
Нет, без фокусов Церендорж жить не мог!
ПАСТУШОК
Сзади стада, сидя на невысокой лохматой лошадке, то и дело покрикивал и хлопал нагайкой маленький пастушок. Солнце раскалило горы до дыма, но на мальчике был потёртый кожушок, опоясанный взрослым кушаком, сбитые о камни сапожки.
Остановив машину, Бата выглянул в окно и сказал:
— Сайн байну!
Мальчик придержал лошадку, с любопытством посмотрел на его тельняшку, быстро ответил и, заглянув в машину, приветственно кивнул.
— Куда гонишь? — спросил Бата.
— К отцу! — сказал мальчик. — Он погнал большой скот, а я — этот. Триста голов!
— А далеко отец? — спросил Бата.
— Утром погнал, — ответил мальчик, поглядывая на гостей исподлобья, и добавил: — Догонять надо.
— А сколько тебе лет? — спросила Людмила Ивановна. Уж очень мужественно выглядел он на этой дороге.
— Семь будет! — с достоинством сказал мальчик, и тёмное личико его приняло совсем взрослое выражение. — В этом году пойду в школу.
Ребята переглянулись и высунулись из машины, протягивая ему значки. Мальчик неожиданно улыбнулся, сказал:
— Баирла.
— А как тебя зовут? — спросил Василий Григорьевич.
Пастушок натянул уздечку, сказал:
— Пасынджав, — и вдруг ударил лошадь в бока: — Некогда! Скот уходит.
Бата что-то крикнул ему вслед. Пасынджав, повернувшись, по-взрослому показал нагайкой за скалы, в сторону дальних холмов, а сам поскакал вдогонку облаку пыли.
Ребята снова переглянулись.
— Такой маленький… — вздохнула вдруг Светка и сказала: — Мне даже стидно, что мы на машине, а он один на лошади. Волки здесь! — И она вспомнила белевшие недалеко от дороги верблюжьи кости.
Коля нахмурился. Он тоже почувствовал что-то похожее на укор и сказал:
— Да, он один.
А Генка спросил:
— Ну и что?
— Конечно, ты в машине, — сказала Светка, — можешь тут себе о метеоритах думать!
— А я бы и на лошадке думал, — вспыхнул Генка и подбросил в руке камень.
Вика с досадой посмотрела на него: «Опять бахвалится…» Всё это время она с любопытством смотрела на маленького монгола. На то, как ловко он сидел в седле, как совсем по-детски улыбался — мальчишка! — и как вдруг преобразились его черты, когда он, привстав на стремя, взмахнул нагайкой и бросился вдогонку стаду.
— Да, мужественный парень, — сказал Василий Григорьевич. — Необыкновенный!
Церендорж пожал плечами:
— Почему необыкновенный? И я такой был. Овцы пас, кони пас, песни пел. — И он затянул протяжную монгольскую песню.
А Вика окинула взглядом его круглое добродушное лицо и невольно посмотрела в оконце вслед маленькому пастушку, словно готовилась нарисовать и эту дорогу, и твёрдые маленькие скулки, и сведённые, как у Баты, брови. Мальчик скорее походил на Бату.
Церендорж сказал:
— И Бата таким был! Все в Монголии раньше были. Каждый монгол был! Маленькие девочки зимой в пургу спасали ягнят, на руках несли. Ветер кругом гудит, — он нагнулся, будто пробивался сквозь пургу, наперекор снегам, — а девочки идут! Идут!
Тут Бата, выглянув в окно, повёл машину влево, прямо по мягкому холму, на который показал Пасынджав, и все откинулись назад. А когда въехали наверх, впереди, на зеленом возвышении, увидели чистенькую юрту, похожую на белую тюбетейку, возле которой поднимался к синему небу лёгкий дымок.
ЕЩЕ ОДНА ТАЙНА
У юрты горел костерок, над которым висел котёл, издававший густой молочный запах. За юртой на привязи ходил стреноженный конь. А у входа в юрту стояла сухонькая старушка. Всё на ней блестело. Блестел голубой халат — кэле, блестели тоненькие косички от серебряной седины. И глаза мягко лучились морщинками, как два тихих добрых солнышка.
Было так хорошо, что казалось, будто всё это возникло из какой-нибудь монгольской сказки, чтобы приютить усталых путников.
Старушка и в самом деле открыла дверь, приглашая гостей.
В мягкой войлочной юрте было прохладно.
Правда, ничего сказочного в ней не было. У одной стенки темнел комод, у другой — деревянная кровать, а на полу лежала кошма с возвышением, посреди которой стояли чашки. А чуть подальше у комода — рядом с патефоном — поблёскивал новенький приёмник.
— Батарейный! — сказал Генка.
Старушка усадила гостей и принесла поднос, на котором дымились пиалушки с напитком.
— Вкусный сутэ-цай! — похвалил Церендорж, прихлёбывая чай с овечьим молоком и солью.
А хозяйка подошла к патефону:
— Завести?
Но Генка спросил:
— А приёмник можно?
Старушка огорчённо развела руками и стала что-то говорить, вертя на указательном пальце серебряное колечко. Казалось, поверни его, произнеси волшебное слово — и получится всё, что захочешь. Но старушка говорила, говорила, а колечко не слушалось её. И Церендорж перевёл:
— Приёмник нельзя. На старом стойбище говорил, а здесь молчит.
— Так надо проверить! — предложил Генка.
Старушка, наклонив голову вбок, посмотрела на него с изумлением. Вика бросила укоризненный взгляд: «И чего попусту хвастать?» Но Церендорж рассудительно кивнул: «А что? Пусть попробует».
Генка быстро пристроился с приёмником у входа в юрту, открыл заднюю стенку и, согнувшись, сунул голову в ящик, а старушка, привстав на цыпочки, смотрела из-за спины, как он, пыхтя, шарит в глубине руками, и вертела на пальце серебряное колечко.
Вокруг собралась вся экспедиция. На вершине холма закурились из пиалушек несколько дымков. И
