«Вот так и растворишься тут, — думал он, погружаясь глазами в голубую бесконечность. — И никто тебя не найдет. Ни дедушка, ни Алевтина, ни брат. Тишина».
И тут он опять услышал песню. Спокойную, явственную: «Ландыши, лан-ды-ши! Светлого ма-я привет!»
«Опять песня снится! — подумал Володя. — Почему человеку снятся песни? Брат Иван говорил, что это галлюцинации… как и те колокольчики на днях на хребте… Иван их часто слышал. Вот и я слышу…»
Галлюцинация все усиливалась, наполняя утренний воздух: «Ландыши, ландыши!» Нет, не галлюцинации это!
И вдруг заработал мотор! Два раза чихнул где-то совсем рядом и сразу же быстро-быстро забормотал, отскакивая многократным эхом от берегов, — скороговорка мотора сразу заполнила собой весь мир, пронзила Володин мозг, все его опять напрягшееся маленькое тело. Бормотание мотора отдавалось в каждой Володиной мышце, как электрический ток.
Он опять стоял на берегу во весь рост, глядя навстречу реке, навстречу течению, на высокие, поросшие темными елями берега, открывавшие реке выход на широкий плес.
Посреди плеса возвышался стройный остров, желто-зеленый, из песка и леса, остроносый с обоих концов, похожий на корабль. Остров делил плес на два спокойных рукава.
Солнце привстало над краем леса, бросило сноп лучей, и открытый плес ослепительно ударил в глаза Володе расплавленным в воде оловом… Володя прикрыл глаза ладонью, — из-за темного, почти черного мыса выскочила лодка, оглушив плес раскатистым и звонким голосом мотора.
Человек сидел на моторе! Живой человек! Первый за долгое время! Страшно знакомый черный силуэт поразил Володю. Прокоп! Отец Алевтины! Это был он.
— Дядя Прокоп! Дядя-а! Дяденька-а-а! — закричал Володя, прыгая на высоком берегу и размахивая руками. — Это я! Володя! Дяденька-а-а! Помогите!..
Человек в лодке вскинул голову, не выпуская из левой руки руль, потом заглушил мотор и встал… Голубой дымок взвился над мотором в золотой воздух. Стало тихо. Лодка быстро приближалась к Володиному берегу, беззвучно рассекая поверхность реки, оставляя за собой гладкие веерообразные волны.
— Володя, что ль? — крикнул Прокоп, приглядываясь.
— Я это! Дядя Прокоп! Я, Володя! Заблудился я! — Володин голосок восторженно всхлипывал.
— Вона что! — удивленно протянул Прокоп. — Сапромат тебя задери!
Мотор молчал, и разговор взрослого и ребенка четко прозвучал в солнечном воздухе.
Володя с колотящимся сердцем бросился вниз с обрыва. Камни и земля сыпались из-под ног, обгоняя Володю, громко плюхались под обрывом в воду. Володя шагнул навстречу лодке, остановился в реке. Он увидел, что Прокоп широко улыбается. И Володя улыбнулся… слабо улыбнулся… Вдруг Прокоп резко наклонился, выхватил из лодки веревку и стал наматывать ее на стартер, потом вскинул голову, выкатив на красной жилистой шее кадык, взглянул на стоявшего в воде Володю быстро, свирепо.
— Иди за папкой и мамкой! — зычно крикнул Прокоп. — Иди за ними! Мертвец ты! По тебе уже поминки справили!
Прокоп вдруг захохотал, надуваясь кровью, дернул веревку, — мотор взревел, лодка подпрыгнула и понеслась, рассекая воду, вниз, по рукаву, — мимо острова…
Володя, как пьяный, опустившись на четвереньки, медленно вполз по обрыву на берег, упал ничком в траву. Он лежал недвижимо. Звук моторки быстро затих вдалеке, за таежными изгибами реки…
…Долго Володя ничего не чувствовал и не слышал, а потом вдруг услышал он голос дедушки и увидел себя с ним и с братом дома, в избе, за столом. Весело смотрит на Володю дед Мартемьян.
— Люблю я тебя! — говорит он ласковым голосом. — Потому что ты маленький! И потому что на меня похож! Глаза твои люблю синие! И волосы белые! Головку твою люблю умную!..
— Нет, на меня он похож! — перебивает брат Иван, охватывая Володю руками и поднимая его в воздух. — Люблю я эту головку смышленую и ручонки ловкие! Хочу, чтоб держали они штурвал самолета! Чтоб летал Володя по всему свету, как сокол!
— Я на Луну хочу! — говорит Володя.
— И на Луну полетишь! — кивает Иван. — Да что там Луна, когда найдутся тебе планеты поинтереснее. С чудными людьми, да зверьми, да травами исполинскими!
— Не забывай, что ты Володимир! — говорит дед Мартемьян. — Будешь ты, Володечка, миром володеть! Люблю я тебя! — и обнимает Володю, целует, щекочет его кудрявой бородой.
— И я его люблю! — улыбается Иван. — Потому что он на нас похож, только еще лучше!
— И я вас люблю! — громко говорит Володя со слезами в голосе. — Люблю я вас всех! Люблю! И уходить от вас не хочу! — И тут Володя закричал долгим звериным воплем, эхом отдавшимся в тайге…
…
А последние дни и ночи вдруг стал чувствовать себя смутно, какая-то тяжесть в затылке и слабость во всем теле. Спать стал последние ночи плохо, а когда спал, то и сон ему был не в отдых, потому что и во сне мозг работал. Внучок ему что-то все снился: Володечка. Вот и сегодня ночью тоже. Снилось ему, что Володечка у него на коленях сидит, а он ему сказки рассказывает. Про Яг-Морта. И про Яг-Мортов курган в тайге. И про человека без головы. Но странно — человек этот самый без головы оказывался во сне вовсе не зырянином, а сыном, Володиным отцом.
Неприятно это было Мартемьяну и вызывало у него тревогу. И еще то было неприятно и вызывало тревогу, что Володя ему все голенький являлся: беленький, бледненький… А это нехорошо, когда человек во сне голый! Не иначе к болезни. А снам Мартемьян верил, не то что некоторые. Сны часто открывали ему разные тайны про людей да и про самого себя тоже. Сам себя иногда Мартемьян через сны познавал, свои желания затаенные. Вот и сейчас — хотелось ему домой спуститься, в деревню, в которой он внука одного оставил, хотелось вернуться, хотя работы было по горло: скоро дождей ждать, спешил Мартемьян с сеном. Ставил стога по-над берегом, подпирая небо. Тяга домой и открылась ему через сны — днем столько было работы, что и думать некогда. И особенно волновал его внучок: не к добру все это…
— Люблю я тебя, Володечка! — вслух сказал вдруг дед Мартемьян, глядя в окно.
В последнее время дед Мартемьян часто разговаривал сам с собой, сам того не замечая…
Окно в избушке было крохотное, квадратное, в окне две рамы, и внизу, между стеклами, темнела сдавленная с двух сторон высокая серая подушка — дохлые сухие комары: они скапливались уже много лет, и дед Мартемьян не выгребал их, потому что было от них теплее. Дверь в избушку тоже маленькая, тяжелая, обитая лосевыми шкурами по той же причине — от холода. Сейчас дверь приоткрыта, падает в нее широкая — от пола до потолка — солнечная полоса.
Сквозь эту золотую стенку, в которой весело плясала живая мошкара и которая делила избушку по диагонали на две части, — сквозь эту золотую прозрачную стенку и смотрел дед Мартемьян в окно, на противоположный берег, видя его как в тумане из-за солнечной этой полосы и из-за того, что думал о Володе…
Дед сидел на кровати свесив ноги и сдвинув в сторону подвешенный к потолку белоснежный марлевый полог, куполом закрывавший кровать. В избе было очень чисто, как будто здесь аккуратная женщина прибиралась, хотя все делал сам дедушка: большая русская печь в углу побелена, лавки, стол, полки и пол выскоблены охотничьим ножом добела. На полу большая медвежья шкура. Под потолком вдоль стен висят пучки лечебных трав, собранных в тайге. В большой раме под стеклом новые и старые фотографии — и молодой Мартемьян с женой, и Володя с братом Иваном, маленькие, в длинных белых рубашках до пят, и уже большие, возле Иванова вертолета, и покойные Володины родители на фоне какого-то сказочного парусника со спасательным кругом на первом плане — дутый круг, который так и не спас их в этой жизни! — и бородатый геолог с орденами на груди, и еще кое-кто из односельчан.
Снаружи тоже висела медвежья шкура, только новая, распятая на гвоздях — на задней глухой стене, смотревшей в тайгу. Избушка стояла у самого края таежной чащи наполовину под куполами сосен. Единственным окошком она смотрела на юг, через Илыч, который делал здесь крутой поворот. Дверь же избушки выходила на восток, где находился сейчас Володя:
