подстелил одежду; в воздухе же, с растворенными в нем солнечными лучами, было тепло. Комары уже вились над Володей, но их было мало, Володя от них даже не отмахивался. Иногда он просто вздрагивал кожей, и напившийся крови, отяжелевший комар отлетал куда-то в тень, под травинки. Володя сидел почти не дыша, расслабившись, попеременно ощущая кожей теплое дыхание солнца и прохладные воздушные дуновения. Ветер был слабый, он явно засыпал, уступая в воздухе место солнечным лучам, которые становились всё теплее. Володя подставил солнцу белую грудь, задрав голову и лениво опустив глаза вниз — на воду и камни: он любил так сидеть перед тем, как окунуться. «Сейчас я буду играть с рекой, — подумал Володя. — Она уже ждет меня не дождется… Ну ничего, пусть потерпит…» Он посмотрел на реку — она нетерпеливо ревела в нескольких шагах от него.
Немного выше, где кончалась галька и где невысокий берег, покрытый мягкой травой, обрывался в воду ровной линией, торчала над водой — почти горизонтально — береза: она полоскала в быстром течении обнаженные корни и ветви, а зеленая густая вершина погрузилась в воду и шумела там, то всплывая на поверхность, то уходя в глубину; перепутанные волосатые корни всё время шевелились, теребимые течением, и ветви с отяжелевшими от воды листьями тоже шевелились — вся береза дрожала бесконечной дрожью, забрызганная водой с головы до ног. Река играла с березой упорно и бесконечно, как может играть только река.
Для березы эта игра была последней игрой, не то что для реки; береза дрожала уже много дней и ночей, но и ночи эти и дни были для нее сочтены: скоро вода совсем оголит ей корни, вымоет их из берега, и береза поплывет по волнам, перекатываясь через пороги, а река все будет с ней играть и играть, пока не выбросит где-нибудь на берег. А может, река дотащит ее до моря-океана, и там березу выловит какой- нибудь иностранный корабль, подбирающий в океанских просторах, возле наших берегов, даровую древесину, — и пойдет тогда береза на бумагу или на дрова. А может, просто сгниет от сырости, а потом высохнет на солнце до гнилушечной трухи, рассыплется, и будет эта труха поздней осенью, в долгие темные ночи, светиться промежду камней или кустов голубоватым сиянием…
Володя смотрел на березу: по ярко-белой мокрой коре воинственно бегала взад-вперед маленькая птичка — вьюрок-драчун. Эта птичка — черная с голубоватым отливом, с желтым брюхом и белым, задорно поднятым хвостиком — всегда жаждала с кем-нибудь подраться, даром что сама крохотная — от земли на вершок! Задорная и веселая была птичка, и река, и солнце, и Володя веселый — только береза грустная…
В это время ветер в последний раз сильно вздохнул — как всегда перед полуденным сном, зарябила гладкая поверхность реки, река на мгновение нахмурилась, и от белого буруна долетели до Володи легкие, как туман, брызги — они странно пахли! Володя готов был поспорить, что брызги пахли горелым!
Но опять заснул ветер, уже надолго, до вечера, а может быть, даже до утра, река опять стала гладкой и веселой, и брызги над белым бурунчиком опять остановились в воздухе прозрачным облачком, в котором бледно угадывалась маленькая зеленовато-красно-желтая радуга. «Чудеса! — подумал Володя про пахнущие гарью брызги. — Неужели я уловил запах радуги?»
Он сидел на камне неподвижно, как изваяние, и уже чувствовал, как сквозь одежду входит в него вечный каменный холод — из глубины этого огромного валуна. «Если долго так сидеть, можно в камень превратиться, окаменеть на веки вечные!» — подумал Володя. Володя знал, что так же, как любил он весь этот мир вокруг, так же и все вокруг любило его и не хотело от себя отпускать: камни, как только он к ним прикасался, стремились проникнуть в него своим холодом; река, едва он входил в нее, властно брала его в свои ледяные объятия, не желая расставаться; и многочисленные болота, по которым он не раз ходил за клюквой, всегда стремились нежно засосать его в свои неведомые глубины…
Володя вдруг взмахнул руками, спрыгнул с валуна, как будто действительно боялся окаменеть, и побежал, прыгая по гальке, к верхнему краю пляжа и дальше — по мягкому ковру травы — к березе.
Вьюрок-драчун, завидя Володю, ускакал на дальний конец дерева и сердито поглядывал оттуда, покачивая хвостиком, чтобы не потерять равновесие, но, увидев, что и Володя вскочил на березу, перелетел на берег и стал носиться в траве, возмущенно посвистывая и с гневом глядя на Володю…
«Вот смех-то! — подумал Володя, стоя на гибком стволе. — Со мной-то тебе подраться слабо! — Его очень рассмешил этот вьюрок, даже обрадовал, как все его радовало в это утро. — А до избушки я дойду, не заблужусь! — вспомнил Володя ночных муравьев. — Буду идти все время вверх по реке до Прокопова хутора, перейду речку Сар-Ю, благо она сейчас мелкая в такую жару. А от Прокопова хутора, где река делает большой крюк, я влево сверну, на дедову тропинку, и по ней — через хребет Иджид-Парма — мимо болота напрямик выйду к горе Эбель-Из. Супротив горы на другом берегу Илыча и стоит избушка! И дедушка там! Проще простого! А ты говоришь — заблужусь!» — мысленно упрекнул он Главного Муравья. Вся эта дорога, которую он хорошо знал — ходил по ней с дедушкой и с братом Иваном над этими местами на вертолете летал, — вся дорога впереди стояла перед его глазами, как будто он смотрел на карту.
Мысли быстро пронеслись в Володиной голове, пока он стоял на качающейся березе — под его тяжестью она сильно ушла вниз, как лук, тетива которого невидимо натянута над водой; река теперь близко и весело ревела — она раскачивала березу и приветственно осыпала Володю брызгами… «Видела бы меня сейчас Алевтина! — подумал Володя, балансируя на колотящейся в волнах березе, как настоящий циркач. — Видела бы она, как ловко я тут стою и не падаю!» Но Алевтина была далеко, и дед Мартемьян, и брат Иван, и отец Алевтины Прокоп — все, не говоря уже о деревенских мальчишках, были далеко и не могли подивиться Володиной ловкости, «Ну ничего! Удивятся еще!» — возгордился Володя, Один только вьюрок- драчун завистливо стрекотал, глядя на Володю.
— Вот настырный! — рассмеялся Володя; — Ну смотри же! — С этими словами он опустился на корточки, схватился за крепкие красные ветви, еще покрытые листвой, и прыгнул в реку, не выпуская ветви из рук. Вьюрок-драчун возмущенно подпрыгнул.
Река бурно обняла Володю, обжигая холодом, пытаясь оторвать от березы…
— Шалишь! — крикнул Володя сквозь брызги, бившие в рот; он сразу весь покрылся гусиной кожей, покраснел, как ошпаренный: от ледяных объятий захватывало дыхание…
Володя выпустил ветви — дерево шумно дернулось, взмахнув ветвями, но не успев задеть Володю. И река — наконец-то! — радостно понесла его, подбрасывая, играя, как мячиком, сверкающим на солнце телом. Вот уже береза далеко позади — Володя загребал к середине, где торчал большой камень, увенчанный в облаке брызг разноцветной радугой. Река несла Володю стремительно: мелькнул галечный пляж и тоже остался позади, камень под радугой головокружительно приближался. Через минуту Володя с размаху вскочил на него, как кошка, и встал посреди пенных брызг в обрамлении радужного нимба…
Отдышавшись, он опять прыгнул в воду, поплыл и пристал к берегу далеко внизу, где лес подходил к реке, и оттуда — гордый, усталый — медленно пошел назад, дрожа, согреваясь и обсыхая. Теперь они оба были довольны — река и мальчик; Володе даже показалось, что река, наигравшись, стала спокойней.
— Ах ты, Илыч! Мой дорогой! Дорогой ты Илыч мой! — запел Володя. Он чувствовал во всем теле прохладную легкость: казалось, он вот-вот оторвется от земли и полетит в небеса…
А голод его стал волчьим.
Одевшись, он взял удочку, сбежал по пляжу к воде и забросил маленькую черную самодельную мушку с крючком в темное завихрение реки — метрах в трех от берега — над невидимым на дне камнем. Хариус схватил сразу, не успела мушка коснуться поверхности; вода взбурлила, как от маленького подводного взрыва, леска натянулась, согнув удилище, — и Володя потащил рыбу на берег… Через несколько минут он поймал второго хариуса, потом третьего. Хариусы были большие — до килограмма весом, тупоголовые, с вытянутым, как сигара, телом, зеленовато-синие, дикого вида: верхний плавник крылатый, темно-синий, нижние плавники и хвост с темно-красными переливами — устремленные вперед водяные ракеты! Пока он нес их к потухшему костру, пальцами под жабры, они удивленно пялили на Володю глаза и подрагивали телом, растопыривая плавники. «Жалко их жарить! — подумал Володя. — Но что поделаешь! Должен же я поесть!»
Володя бросил их в траву, и они заплясали. Он наломал успевшего подсохнуть от росы хвороста, подложил его под обгоревшую сосну, накидал сверху сухих палочек потолще, чиркнул спичкой — огонь затрещал и пополз вверх, и у огня сразу стало жарко. Володя собрал разметавшихся по траве хариусов в одно место. Они уже засыпали, тускнея на солнце, становясь менее красивыми. Он не стал их чистить — лучше запечь целиком в золе. Но ждать горячей золы было долго, и тогда он решил запечь двух, а одного отведать сырым, с солью и с хлебом.
