— Передали, а как же. Дмитрий Лукьянович, как вы знаете, не курит, а табачное довольствие берет, нас, старых курцов, угощает. Ну, и сват Степан Петрович подбавил вам в тот мешок. Сейчас из багажника достану.
— Погоди, Петрович, успеешь! Ты вот скажи мне, как там полк Димитрия моего воюет с фашистами?
— Неплохо воюет, справляется с ними.
— Да ты не крути, напрямки мне выкладывай. Я-то человек не случайный, сам знаешь, военного направления и должон правду знать.
Кудря оглянулся: в автомашине еще спали.
— Бойцы полка Дмитрия Лукьяновича недавно выполняли особое задание во вражеском тылу… Урону нанесли коммуникациям, пленных взяли.
— Вот такие пироги! Я тут кручусь-верчусь, покоя не знаю, а он мне ни ответа, ни привета! Сам небось с бойцами ходил?..
— Тихо, тихо, Лукьян Корнеевич! — с укором сказал Кудря. — Я вам по секрету сообщил, а вы еще ему выговор сделаете при встрече, и сразу обнаружится, что это именно от меня вы получили сведения…
С запада, где еще плотной была синяя завеса ночи, донесся напряженный, ноющий гул бомбардировщиков.
— На Тихорецкую потянули, — заметил старшина. — И зайдут к ней, сволочи, от солнца, чтоб их не так видно было, чтоб не прицелились хорошо по ним зенитки.
— И на Тихорецкую, и на Кавказскую! — с болью проговорил старик. — Летят, идут, лезут… Чума проклятая!
Гул самолетов нарастал, становясь непереносимо тягостным. Лошадия задрала голову к небу и заржала жалобно, беспомощно, как перед неотвратимой бедой.
— Да перестань ты, не будут они тебя бомбить, — успокаивающе сказал старик кобыле, и она, заслышав его ласковый голос, утихомирилась. — Вишь, какая умница, все понимает. Наш тракторный отряд недавно бомбили фашисты, а она с бугра все видела, переволновалась… За лошонка своего, которого носит, боится. Ведет себя она, что беременная баба…
— Эй, друзья, что же вы нас не будите?! — раздался в автомашине укоризненный голос Анны Степановны. — Стоят себе, покуривают, а мы в духоте паримся.
Старшина поспешно открыл дверцу, Анна Степановна и Леля торопливо выбрались на волю и стали здороваться со стариком — обнимать его и целовать. Он жмурился, стеснялся, но доволен был таким обращением. Отшучивался, неловко обнимал внучку за плечи:
— Набираешься хороших статей!
— Хочешь сказать, проглядывается у меня экстерьер породистой лошадки? — спросила та насмешливо.
Дед хохотнул.
— Хочу сказать: как ты выросла, Леля!
— А ты как оброс! — Леля погладила его по щеке. — Помнишь: «Колюкая Лукашка — кривоногая букашка»?
— Ну как такое забыть!.. А ты помнишь: «Зинька-разинька, поп мимо ехал, полушку в рот бросил»?
Они засмеялись. Это была их старая шутка, давняя дразнилка. То, что дед кривоног, будто бы долго на бочке сидел, и хромоног от старых ран, — верно, как верно и то, что Леля, с малых лет бывая на хуторе, докучала и ему, и бабке Даше постоянными расспросами, всем интересовалась, всему очень удивлялась. Вот тогда и начали дед и внучка одаривать друг друга потешными дразнилками.
— Ох, Лелька, отколочу же я тебя на прощанье! — сказала Анна Степановна. — Повторяешь детсадовские глупости, как только не стыдно тебе! Выросла, вымахала вон уже как…
— А мы с Лукашкой растем, но не стареем. Правда, дедуля? Ох, как здесь хорошо! — Леля потянулась. — Я скоро сюда насовсем переберусь. Ты, Лукьян Корнеевич, знаешь о моих планах на будущее. Я тебе недавно писала…
А писала она ему: «Вот закончу семилетку и поступлю в школу ветеринаров».
— О каких еще планах речь идет? — настороженно спросила мать.
— Ох, мама, вы отправляйтесь, а то отец нагоняй сделает Петровичу.
— Да-да, нам надо торопиться, — сказал старшина. — Дмитрий Лукьянович дал машину до утра, а мы в Мокрой балке за Батайском засели, пока выбрались, время потеряли. Потому и решили не заезжать в хутор — далеко.
Он начал вытаскивать из багажника мешки и свертки.
— Мы и не поговорили с тобой, Аннушка, про Дмитрия и свата, — растерявшись от спешки, произнес Лукьян Корнеевич. — Как они там?
— С ними всё в порядке, батя. Живы-здоровы, шлют поклоны, — торопливо отвечала она, оглядываясь на шофера. — Некогда, папа. Недавно Митя был в боях. Как и вы в гражданскую, все наперед, в самую заваруху лезет. Ранен был. Слава богу, не очень тяжело. Командиры… Их дело — с умом командовать, а они сами в драку лезут!
— И командовать уметь надо, и доблесть проявлять! — прервал ее старик.
— Да это я так, батя… Нервничаю, — поцеловала. — Прощайте, Лукьян Корнеевич. Лелька, ты куда? Господи, она опять к лошадям! — остановила дочь, уходившую к загону, откуда тянулась к ней Лошадия с нежным, призывным и просительным ржанием. — Иди, доченька, попрощаемся.
Простились торопливо, и «эмка» рванулась в обратный путь. На вершине бугра она прощально прогудела.
Лукьян Корнеевич пошел готовить завтрак «конским маманям», как он любил говорить.
Леля переоделась в рабочее — свободную блузку, галифе, обула парусиновые черевички и, прихватив сумку с овсяными коржиками, сладкими и солеными, — сама их готовила, по собственному рецепту, — побежала к загону, к Лошадии, которую по праву называла своей крестницей. Это она дала кобылице такое имя. Окрестила также в тот год еще двух сверстниц Лошадии, нынешних ее близких подруг, найдя им редкие клички — Палёма и Кулёма.
Это произошло восемь лет назад, в начале мая. Леле тогда как раз исполнилось шесть, и дед Степашка впервые приехал с ней в гости ко второму деду — Лукашке, которого она полюбила с первой же минуты. Привезли ее прямо в летний лагерь конефермы, и здесь, посреди широкой целинной степи, рядом с лошадьми, они прожили целый месяц. Какой чудесный мир она открыла в те дни! И самым притягательным чудом для нее стали лошади. Ее просто не могли оторвать от них. Она безбоязненно, доверчиво подходила к ним, ласкала, и, что было удивительным, лошади сами нежно и бережно относились к девочке.
Бабушка Вера и бабушка Даша переживали по этому поводу страсть как, но дед Лукашка и дед Степашка успокаивали их: не волнуйтесь, мол, кони девочку не тронут, не такие уж они глупые.
И потом каждый год дед Степан и бабушка Вера получали отпуск в мае или в июне, приезжали сюда и всегда брали с собой Лелю.
Став старше, Леля сама отправлялась в хутор, если дед Степан с бабушкой Верой почему-то не могли. И находила в лагере работу по силам, не сидела сложа руки. Училась стряпать, стирать, чинить одежду — очень хотела быть деду Лукашке хорошей помощницей, так как ценила его работу выше всякой другой: душа ее уже крепко приросла к лошадям. Она в мечтах видела себя восприемницей жеребят, ветврачом. Поэтому ей всегда хотелось быть рядом с лошадьми, знать о них как можно больше. Еще с третьего класса стала она лучше учиться и вести себя дисциплинированно, добиваясь разрешения родителей на поступление в конно-спортивную школу при Ростовском ипподроме.
— Но имей в виду, будешь посещать конно-спортивную школу при одном важнейшем условии: если не снизишь высоких показателей в учебе.
— Согласна, папочка! Будь уверен — ни за что не снижу!
— Ну зачем ты поставил перед ней такое условие?! — с возмущением воскликнула мать. — Ради того, чтобы ошиваться возле лошадей, она никакие показатели не снизит!
— Ты права, мамочка! — согласилась Леля.
