скатерти и угощайте.
Почувствовав себя уютно, как в кругу старых друзей, я угощал лошадей, поднося им вначале хлеба с солью, потом сахара. Это были рабочие, большей частью пожилые лошади, с опущенными животами, прогнутыми спинами, но любовно ухоженные. Их, видно, совсем недавно купали и потом натирали волосяными щетками до блеска. Копыта были аккуратно оструганы, а новенькие подковы еще сохраняли кузнечную окалину.
В конюшню забежал жеребенок, сытенький, крепенький, но весь в репьях. Капризно заржав, жалуясь на что-то, подошел к высокой лошади. Его, наверно, гоняли по колючим зарослям глупые собаки… Кобылица оглядела его, и, честное слово, в ее фиолетовых глазах появилась этакая ласковая материнская укоризна: «Боже мой, где тебя носило? Я же говорила тебе: не отлучайся далеко». И стала осторожно выдирать зубами репья из его спутанной челки и гривы. Мы молча любовались ими.
— Как она посмотрела на него — прямо-таки по-человечески осмысленно! — не удержался я от замечания.
— Вот именно, по-чело-вечес-ки осмысленно! — подхватил ветврач. — Уважаемый друг, хотите знать наше, так сказать, кредо насчет лошади?
— Конечно! — Я машинально лапнул записную книжку в кармане и отдернул руку.
— Лошадь прошла сложный путь эволюции рядом с человеком, и мы признаем ее великую роль в прогрессе человеческого общества. Без лошади он протекал бы с еще большими затруднениями и во много раз медленнее. Не будь на свете лошади, человек плелся бы пешочком еще, по-видимому, в двенадцатом- тринадцатом веке. — Кононенко произнес эти слова не задумываясь, я бы сказал — отрепетированно. Не первый раз, видно, говорил их.
— Правильно, — сказал Зажурин. Он был отчего-то грустен, хмуровато-задумчив. — Не будь на свете лошади, человек, пожалуй, только бы сейчас придумывал колесо.
— А колесо — атрибут прогресса! — дополнил Петр Павлович. — И колесо было придумано еще до нашей эры.
— Лошадь подвезла человека, облегчила тяжкий путь его, время ему сэкономила и силенки, — весомо произнес Зажурин.
— Лошадь — человеку крылья, еще в старину так говорили, — подал реплику старый конюх.
— Вот она, народная мудрость!.. «Лошадь — человеку крылья!» — воскликнул Кононенко. — Эти три слова стоят большого научного труда… Вот оно — наше кредо, уважаемый друг! Принимаете ли вы его?
Хорошо, что я остался. Чутье меня не обмануло. Жизнь, как говорится, повернулась ко мне еще одной своей чудесной гранью. Несомненно, это были люди с чудинкой. Категория наисимпатичнейших людей! В человеке чудинка, как в булочке — изюминка… В то мгновение я успел почувствовать себя счастливым. Ответил искренне:
— Принимаю ваше кредо как свое собственное.
— Вы — родная душа, я сразу это понял! — Кононенко порывисто обнял меня.
— Святая правда! — подтвердил Андрон Парфентьевич.
У Зажурина внезапно повлажнели глаза, и он сказал мне растроганно:
— Уважаемый друг, вы, может, подумали, чего это мы собрались по-праздничному тут, в конюшне, в будний день?.. Сегодня — двадцать второго октября — день моего второго рождения. Сегодня я угощаю лошадей хлебом-солью и сахаром, а людей, почитающих лошадей, чаркой вина. Так у меня заведено с сорок третьего года.
— Так что же произошло с вами двадцать второго октября сорок третьего года? — спросил я, заинтригованный.
— Вот та высокая лошадь, с которой вы поздоровались, — это дочка той, что меня спасла.
— Вот как! Расскажите об этом, пожалуйста.
— Ну что ж, слушайте… Эту историю я рассказываю много раз и мне не надоедает. Значит, летом сорок третьего года, после освобождения нашего края от фашистов, вернулся я домой из госпиталя без ноги. Заменили хорошую ногу на протез… Да-а, ну выбрали меня женщины председателем колхоза. Транспорта у нас тогда в хозяйстве почти никакого не было, ездил я верхом на лошади. Альфой звали ее. Была Альфа на войне, отступала на Кавказ в составе кавалерийского полка, в февральских боях при наступлении была ранена и осталась в колхозе, бабы выходили ее. Лошадь она была немолодая, точнее, средних лет, бывший строевой конь, под седлом ходила хорошо, старательная была, послушная, друг дружку мы понимали, и уважали.
Как-то, под вечер дело было, как вы уже знаете, уважаемые друзья, двадцать второго октября, возвращались мы со степу в хутор. Заснул я в седле — измотался за день. Да и Альфа подремывала на ходу — тоже загнанная была, а ну-ка с зари до зари носить меня по полям да фермам!.. Вышла она на мост через реку, а тут с того берега из-за рощи табун стригунков вылетел — волки, наверно, его шуганули. Я спросонья не сразу сообразил, что надо делать. Альфа сама догадалась, повернула назад, да не успели мы удрать: клином, тесня друг дружку, вымчал бешеный табун на мост. Толкнули нас с Альфой, прижали к легким перилам. Перила треснули, сломались, и булькнули мы в воду как раз на середине реки.
Я вынырнул — и опять под воду. На мне протез — железа много, да и пловец я не ахти какой. Фуфайка и ватные брюки намокли, тянут на дно. И до берега неблизко. Река осенняя, полная после дождей, течение быстрое: проносит меня за лесистую стрелку на повороте реки. Бултыхаюсь я, захлебываюсь и никак не могу отстегнуть проклятый протез. А на сердце стынь-тоска: фронт прошел — жив остался, а тут у самого родного села, у семейного порога, к рыбам в гости жалую. Кричу: «Ратуйте! Тону!» — а кругом ни единой души. Лошадь выплыла, бегает по берегу, ржет, глядя в мою сторону.
В хороший день, видно, я родился. Надоумило меня в смертную минуту к лошади за помощью обратиться. Крикнул я: «Альфа, сюда! Спаси, родная!.. Полюби!..» Есть такой призыв у казаков к лошади… Наверно, животный страх высказался в моем голосе или что-то другое, какая-то животная беззащитность, только без промедления кинулась Альфа в реку и поплыла ко мне что было сил. Шею вытянула, воду рассекает, торопится. Подплыла, ткнулась мне в плечо. Вцепился я в гриву… Вытащила меня Альфа на берег, а я уже совсем без сил и подняться на ноги не могу… Вовремя приплыла она… — Зажурин, отвернувшись, вытер глаза, и голос его дрогнул, когда он произнес: — И вот вы видите меня перед собой, а иначе бы кормил раков…
— Теперь я понимаю, почему вы отмечаете день лошади именно двадцать второго октября, — сказал я.
— Вообще-то сегодняшний день мы официально днем лошади не называем, а стоило бы, — ответил Зажурин. — День лошади — это звучит.
— Стоило бы официально, государственным порядком, утвердить один из дней в году днем лошади, — сказал Кононенко.
— А чего тут утверждать, когда оно уже давно утверждено, — сердито отозвался Андрон Парфентьевич. — Лошадиный праздник спокон веков славяне справляли восемнадцатого августа, в день святых покровителей лошади Флора и Лавра.
— Вот видите! — воскликнул Кононенко. — Даже в дремучее время люди с особым почтением относились к ближнему животному, день святых покровителей установили, записали в святцы, а мы, цивилизованные люди, успели забыть об этом.
Помолчали, почувствовав себя пристыженными.
— Я не возражаю, — сказал Зажурин, — пусть праздник лошади будет, когда и был в старину — восемнадцатого августа, а двадцать второго октября я буду отмечать с вами тут, в конюшне, день своего второго рождения.
— Да, лошадь заслужила свой праздник! — взволнованно произнес Кононенко. — И стоит отмечать его во всесоюзном масштабе. Я как лечащий врач лошадей, у меня, кстати сказать, тридцатилетняя практика, могу привести немало фактов, которые доказывают, что лошадь — существо разумное, благородное, смышленое, дружелюбное, и так далее, и тому подобное! Я, между прочим, пишу исследование о психике лошади.
— Петр Павлович, приведи нашему новому уважаемому другу факт насчет разумности и благородства лошади, — предложил Зажурин. — Поинтересней выбери.
— С удовольствием!.. Однажды приходит ко мне лошадь на прием.
