предателем стал, гитлеровцам служил…
Выломали мы хворостины на вербе и налетели на лошадь, захлестали ее, крича:
— Но-о, коняка-а! Пошла-а!.. А ну-ка, ты!..
И, удивительное дело, лошадь, не помнившая, казалось, себя от дикого гнева, послушалась нас. Поднялась с колен и бочком, с таким видом, будто бы стыдилась перед нами своего поступка, пошла прочь.
Матюха выполз из копани, извиваясь, как болотный гад, выплевывая тинистую воду с куширем и ревя, как ишак на заре, от боли, от пережитой смертельной опасности… Сорочка на нем была подрана, с головы, плеч и рук стекала кровь.
Не зная, чем ему помочь, мы растерянно стояли рядом. А он, едва придя в себя, не успев как следует прочистить глаза, забитые ряской, замахнулся на нас, еще лежа у наших ног:
— А вы чего тут?! А ну брысь отсюда, а то передавлю всех, как лягурят!
А у самого лягурята выскакивали из-за пазухи.
Вот каким неблагодарным оказался этот Матюха! Мы его, считай, спасли от верной смерти, а он нас — давить, как лягурят!.. Мы стали свидетелями его позора — вот в чем было дело. А он очень не хотел иметь таких свидетелей.
Мы отошли от него, но недалеко: скорым шагом к нам приближался дед Петро с уздечками в руке.
— Кто тут горло драл? По какой причине? — спросил он, с удивлением приглядывась к окровавленному Матюхе, которого выворачивало наизнанку у взбаламученной копани.
— Его Зина в копань загнала и покусала! — крикнул Гриша. — Он дразнил ее!
Дед посмотрел на Зину, понуро и устало стоявшую в сторонке на лугу, покачал головой:
— Эхе-хе! Допрыгался, анчибал! Я тебе не раз втолковывал: не мучай Зину, не изнугряйся с ее…
— Застрелю заразу! — сквозь рвотный стон прохрипел Матюха.
— Попробуй стрельни в сельсоветскую лошадь! — сказал дед Петро. — Тебе, может, и Советская власть не нравится?.. Эх ты, почуда божеская!.. Поспеши к фершалу, а то родимчик тебя перекосоротит.
«Почуда божеская» выругалась, поднялась и побежала на кривых ногах напрямик через левады в сторону Кочерги — так называлась улочка, отходящая перпендикулярно от хутора к низам.
— Эка, гляди! — поразился дед Петро. — Он же, лошак, к Федьке Попову, коновалу, попер, а я ведь сказал ему: к фершалу поспеши… А кто у нас фершал?.. Машка Вторая!.. Она в Кирсонии живет.
Дед Петро свистнул, и Зина, вскинув голову, пошла к нему. Он зауздал ее, похлопал по шее и повел к напарнице Альфе, которая паслась поодаль.
А мы, мальчишки, покрытые черной илистой коркой, возбужденно делясь впечатлениями, побежали в теплый ерик отмокать…
Это было несколько дней назад. А теперь вот я тихонько лежал в канаве и неотрывно, зачарованно наблюдал за старой лошадью Зиной. Она спала, а возможно, просто стояла, задумавшись крепко. О чем Зина думала или что ей такое снилось волнующее, отчего она так выразительно реагировала: повизгивала тоненько, жалобно, и с такой трогательной интонацией, словно была маленьким жеребенком и жаловалась своей матке на обидчика; жевала, будто ела что-то вкусное, сладкое; что-то говорила — да-да, можно было даже разобрать отдельные слова: «умгам», «фрумгум», «намга» и другие? А то взбрыкивала передней или задней ногой, отбиваясь от кого-то, вздергивала голову, зло ощериваясь и угрожающе похрапывая…
Думают лошади, думают — это бесспорно!
Забыв о гусях и обо всем на свете, я долго следил за спящей лошадью, и это были, возможно, первые минуты моих серьезных раздумий о природе, о сущности живого, об особенностях лошади — издревле близкого к человеку существа.
Зина вдруг резко стукнула передней ногой и очнулась. Шумно вздохнув, встряхнулась, постригла чуткими ушами, к чему-то настороженно прислушиваясь, и заржала громко, трубно, призывно. Кого-то звала из своего прошлого? По ком-то свою тоску высказывала?..
Ее трепетный зов обошел всю округу и вернулся к ней прерывистым и слабым. Круто изогнув длинную и еще гибкую шею, она слушала напряженно, наставив, уши торчком, тонкие широкие ноздри ее трепетали, как лепестки, и губы дрожали от волнения. Суховатая, лобастая голова с узким носом и большими, выразительными, осмысленными глазами четко вырисовывалась на синем небе, и у меня в то мгновение сердце дрогнуло от неожиданного открытия: как она красива, эта пожилая лошадь, несмотря на свою худобу, на искривленные ноги с костяными наростами и отеками на скакательных суставах, несмотря на весь свой занехаянный вид. Она еще сохранила стройность и грациозность. И в эту минуту я увидел ее преображенной — она как будто забыла о своих годах, болезнях, стала на какое-то время такой, какой была когда-то. Стояла, вытянувшись, устремившись куда-то, чего-то напряженно ожидая.
Еще раз заржала Зина так же звонко и тревожно, и грустно стало у меня на душе отчего-то, и жалко неведомо чего. Забывшись, я высунулся из-под высоких разлапистых лопухов, огляделся: кого она могла так настойчиво призывать?.. Под бугром лошади перестали пастись, подняли головы, замерли, повернувшись в нашу сторону. Одна из них отозвалась. То, видно, была Альфа, ее напарница по упряжке. Зина обернулась на отзыв и тут увидела меня. Внимательно, с явным удивлением оглядела: «Откуда ты тут взялся, маленький человек?» Помотала головой и деловито пошагала к лошадям, к своей напарнице.
Я проводил ее взглядом и, сам не знаю почему, пошел на то место, где она стояла. Земля у забытой могилы была утоптана, кругом виднелись отпечатки копыт. И тропинка сюда шла со степной стороны через старую канаву. Это говорило о том, что Зина приходила к могиле не раз. Но почему она приходит именно к этой могиле? И кто в ней похоронен?.. На деревянном потрескавшемся кресте была вырезана пятиконечная звезда, и больше никаких знаков на нем я не нашел. Лишь несколько лет спустя я разгадаю эту тайну.
Думают, думают лошади — в этом я крепко убежден. Им снятся сны и довольно драматические, волнующие, если судить по их реакции, — я ведь наблюдал не только за одной спящей Зиной. А сны видят, безусловно, лишь те, кто обладает способностью мыслить, кто сильно, остро чувствует, кто обладает хорошей, емкой памятью, кому есть что вспоминать и в ком пережитое не подвергается ржавчине времени.
Вот сколько, спросим, чувств у лошади?.. «Шесть!» — утверждают знатоки-коневоды. Они-то знают!.. А шестое-то чувство — память.
2
Не раз приходилось мне задумываться о роли случайности в жизни человека. Причин для подобных размышлений у меня было немало.
Вот если бы меня в то знаменательное утро мать подняла с постели вовремя, с восходом солнца, моя жизнь наверняка сложилась бы по-иному. Всего лишь на полчаса я опоздал на бригадный двор, а что потерял и что приобрел?! Какие муки и какие радости пережил?!
Сказать точнее, история эта началась не в то утро, а на день раньше, с того часа, когда в нашу Еремеевскую начальную школу (от нее ныне холмик остался на выгоне: в войну в ней дот устроили) пришел бригадир второй полеводческой бригады Леонтий Павлович Алексеенко, мой дядя, мамин брат. Дело было в конце мая 1934 года, в день, когда нас, второклассников, отпускали на каникулы. Привел в класс дядю наш добрый учитель и воспитатель Абрам Матвеевич Казанков.
Прекрасные люди, обладавшие высокими человеческими достоинствами, — Леонтий Павлович и Абрам Матвеевич!.. Их давно уже нет в живых, но у меня сердце дрожит от волнения, когда я думаю о них. Они живут в памяти, в том моем ребячьем мире, в основание которого они же закладывали частицы своей чуткой, щедрой и ласковой к детям души. Живут там, не умирая, как и другие хорошие люди, которых я поселил туда в разные годы жизни.
Умел Леонтий Павлович, обращаясь к ребятам, найти слова, возвышавшие их в собственных глазах, придававшие им вес и значение в общих, коллективных делах. Я любил его, как никого из близких родичей из Алексеенковского рода. Красногвардеец, командир батареи, веселый, с хорошим народным юмором
