Виталька сжал кулаки, двинулся к Шурке:
— Почему это Родькиному отцу дадут больше всех?! Почему?
— Как заведующему! — Шурка состроил рожу, хихикнул. — Он же главный у них…
— Какой же он главный? Он же сам не воровал!
— Так попускал… Хе-хе! Родька теперь не будет такой гордый, а то хвастался: «Моего папу орденом наградили!.. Моего папу по телевидению показывали!..» Правда, Сеня?
— Да врешь ты все! Ничего он не хвастался!
Виталька толкнул его.
Сенька покосился на Ольгу: как она восприняла Шуркины слова? У нее сузились глаза, на курносом лице мелькнула, усмешка. Ничего не ответив Шурке, Сенька пошел прочь.
— Эх ты, подлипала! — сказал Виталька Шурке. — Ты раньше к Родьке привязывался, а теперь Сеньке подыгрываешь. Предатель…
— Вот как дам! — сказала Ольга и замахнулась на Шурку.
Это было так неожиданно со стороны Ольги, что удивился даже Виталька. А Шурка, выпучив глаза, отступал.
— Да я ничего… Я так… Я пошутил, — оправдывался он, бросаясь за Сенькой.
Танюся не вмешивалась в разговор, стояла, сложив полные губы вареником, потом сказала:
— Конечно, жаль Родиона. Такой позор из-за отца!..
— Кто тебя просит жалеть Родьку? — оборвала ее Ольга. — Жалельщица какая нашлась.
Родион, чтобы отвлечься, колол дрова в сарае. Хотел с утра уйти в степь куда глаза глядят, подальше от людей, но раздумал: а если с дедом Матвеем что случится? Дед уже с трудом поднимался с постели. А мать на рассвете ушла на ферму и вернется домой только к вечеру…
В дверях стояла Акулина Кондратьевна, смотрела на внука, качала головой:
— Родя, чуешь?
Он не слышал: задумался.
— Родион!
Внук вздрогнул, выронил топор из рук.
— Дед кличет, Родя… Худо ему.
Матвей Степанович, одетый, сидел на диване. Похудевший, сгорбившийся, беспомощный. И так стало Родиону тревожно за деда, что он обнял его, ласково спросил:
— Что с тобой, деда?
— Душа тоскует, Родя… Отвези меня в степь…
— Что ты выдумал, Матвей! — всплеснула руками Акулина Кондратьевна. — И на чем он тебя повезет?
— На тачке…
— Надо же!.. На тачке… Что люди окажут?
— Какие там люди?! — устало произнес дед — Кто меня увидит?… Все люди там… Сына нашего судят… Показательно судят! — То ли всхлип, то ли стон сорвался с его губ. — Свези в степь, Родя… Может, последний раз…
— Ну что ты, Матюша! Ну что ты такое говоришь?! — с болью произнесла Акулина Кондратьевна. — Да и как он тебя повезет?
— Мы через сад, бабаня, — поспешно, чтоб ее успокоить, сказал Родион. — А потом по-за лесополосой, по старой дороге. Там нас никто не увидит.
— Да и вытянет ли Родион тачку с тобой на бугор? — все еще не сдавалась бабка Акулина.
— Вытяну, не беспокойся! — заверил внук. — И ты садись на тачку, и с тобой вытяну.
Акулина Кондратьевна помогла Родиону протащить тачку с дедом через сад и огород, осталась на краю выгона в зарослях донника, горестно сложив на животе руки.
Матвей Степанович махнул ей: «Иди домой!» Однако она неподвижно стояла, пока тачка не скрылась за лесополосой.
Родион часто оглядывался, удобно ли деду? Тащил тачку на бугор зигзагами, с натугой. Разъезженные колеса ее, виляя, скрипели.
На дорогу из-за деревьев неожиданно вышел Савелий, Виталькин двоюродный дед, с оклунком за спиной. Еще крепкий, краснощекий. Остановился, приподняв серо-зеленую фуражку с высокой тульей. Небольшие глаза его замаслились, он спросил с ехидцей:
— Да ты, никак, уезжаешь куда, Матвей?
Родион старался поскорее пройти мимо Савелия.
— Стой-ка, Родя! — крикнул Матвей Степанович.
Родион, жарко дыша, остановился.
— Нет, Савелий, пока никуда не уезжаю, — вроде бы весело оказал дед Матвей. — Я смотрю те места, где мы гоняли твоих друзьяков-беляков… Помнишь?
— Да чего ты, Матюша, чего ты?! Окстись! — заюлил Савелий. — Какие такие беляки?… Я ж в зеленых был… По ошибке. А потом у красных…
— Да, да, Савелий, ты сразу покраснел, когда над твоей зеленой башкой моя красная сабля просвистела. Знаю я, какой ты…
— Матюша, это ты зря!.. Я ж всегда был за Советскую власть.
— Ну да? А что ты дал Советской власти? Ничего ты не дал ей, а берешь от нее всякие блага. Всегда с мешочком ходишь и всегда что-нибудь в мешочке несешь!
— Чего ты, Матюша, чего ты! Бог с тобой…
Яростно ненавидел Родион в эту минуту Савелия: «Как нарочно, поднесло его! Следил, наверно, за нами». Его беспокоил дед Матвей: как бы у него опять сердце не схватило! Рванул тачку с места и покатил, не ожидая, пока старики закончат разговор.
Долго не мог успокоиться дед Матвей. Переживая за него, Родион тянул тачку все выше.
— Родя, довольно! — спохватился Матвей Степанович. — И отсюда хорошо видать.
— Я тебя на самый верх. Оттуда и речку увидишь.
Родион остановился на самой вершине бугра. Отдышавшись, сел на тачку рядом с дедом.
Дед и внук молча оглядывали бугристую степь, синие под серым небом поля озимки, долину с рекой и ериками, луга и рощи. И не раз их взгляды невольно останавливались на высоком желтом здании в центре села — на Доме культуры, где шел сейчас суд.
— Все это тебе останется, Родя, — Матвей Степанович повел рукой вокруг. — Пустыри тут были, дикие места. А мы в колхоз собрались, распахали степь, рощи посадили, болото высушили. Дорожи этим, внук… Тополя видишь?… Во-он там, у ерика? Это я сажал. Сколько сынов и внуков, столько и тополей и топольков. Тот, самый малый, крайний, то ты, Родион… А рядом, большой, — твой отец… Стройно растет тополь, да только Андрей вкривь пошел…
И замолчал дед Матвей, видно, про суд опять вспомнил.
Как он быстро постарел! Щеки запали, загар выцвел… Жалость и любовь к деду Матвею стиснули сердце Родиону. Хотелось сказать какие-то необыкновенные, ласковые и ободряющие слова, от которых ему стало бы легче, но такие слова не находились. Родион чувствовал себя беспомощным, не знал, как утешить деда.
Родион очнулся, когда Матвей Степанович устало сказал:
— Кончился суд…
Народ толпой вывалился из Дома культуры, растекался ручьями по площади. Солнце на минуту осветило село и вновь начало прятаться за тучи, наплывавшие из-за приречной долины. Тяжелая их тень набегала на хаты. На вершине бугра уже гудел ветер.
— Зачем он с ними связался? — со слезами произнес Родион. — Нам теперь хоть из дому не выходи.
— Ты не кисни, не маленький! — строго остановил его Матвей Степанович. Добавил мягче, тише: — Так что ж нам теперь — отказаться от отца твоего?… Конечно, стыдно… Но ты держись!.. Слышишь?… Борись за своего отца. Он выправится… Иначе как же?… Какого же он тогда роду-племени?… Ты понял?
