там, скажем, скитается в поисках работы по всему свету, как, извините, принужден скитаться сейчас ваш покорный слуга… Или он все же обеспечен, имеет кусок хлеба, в отличие от тысяч своих соотечественников. И, вероятно, извините меня, опять же, неплохой кусок хлеба, раз он может отдать своих детей в Оксфорд, содержать любовницу и так далее…
— Нет, конечно, вы правы, — примирительно сказала Анна. — Все это имеет значение. Но вы знаете, я за эти годы повидала столько людей и скажу вам, что, по моим наблюдениям, все остаются сами собой. Все эти разговоры, что война и революция разорили семейства, кого-то чего-то лишили, — все это именно разговоры. — Она противоречила себе, но не замечала этого. — Каждый остался самим собой: богатые остались богатыми, бедные — бедными. Поверьте мне, что в людях есть что-то такое, что устойчивее их подданства! Что-то меняется, а что-то и остается, такое, что его уж ничем и не вытравишь!..
Андрей Генрихович притих. Анна торжествовала победу:
— А что до Муравьева, то он, конечно, не все потерял. Что-то он вывез, это я хорошо знаю. Еще когда покойница была жива, я помню, говорили о каких-то ее диадемах, хоть она их, ясное дело, никуда уж не надевала. А эта, конечно, тоже о них помнит. Я по ней вижу. Правда, сейчас она нас тут удивила… Но это ладно, потом…
— Это та молодая дама, что разносила чай?.. — спросила Наталья Михайловна.
V
ВЕСЕЛАЯ НАУКА
Утром шел дождь со снегом. Озябнув в сумасшедшем доме, Наталья Михайловна решила не идти на прогулку. Закрыв ноги одеялом поверх халата, она сидела на смявшейся, несвежей постели и то брала книгу, то откладывала ее, прочитав две строчки и думая о том, что еще немного — и она и вправду останется здесь навсегда: потребность в чистом — чистом теле, чистом белье — уже пропадала.
В первом часу, после обхода, санитарка, поднявшись на их этаж, сказала ей, что к ней пришли, и Лиза Осмолова, детская писательница, спросила, идет ли Наталья Михайловна на улицу и можно ли пойти с нею.
— Не знаю, очень холодно, я что-то мерзну, — пожаловалась Наталья Михайловна. — Пойдемте вниз, просто посидим там. Это, наверное, Таня.
Они спустились в комнату для свиданий, где было уже несколько больных с родственниками и где в углу, сжавшись, сидела Таня с обычным таинственным своим выражением, стараясь не показать, что то, что на нее смотрят, волнует ее. На нее смотрели почти все, ее вид был более странен, чем у находившихся здесь сумасшедших, и санитарка неодобрительно крутила головою.
Они сели рядом в углу. Таня стала расспрашивать Наталью Михайловну о здоровье.
В это время не сразу, неуверенно отворилась дверь из отделения. Придерживая ее, санитарка пропустила в комнату слабого старика в слишком большой для его исхудалого тела синей свалявшейся пижаме. Обритая наголо до блеска, обтянутая желтой кожей в красно-кирпичного цвета пятнах, неправильной формы — колуном — голова его низко свесилась на впалую грудь, он шел на подгибающихся коленках, волоча по полу ноги в разношенных пыльных шлепанцах, и поводил, как слепец, растопыренными руками.
Три женщины в углу с трудом узнали в нем давешнего сумасшедшего, так испугавшего их на прогулке. Он тоже как будто признал их, лицо его на миг озарилось прежней безудержной неземною веселостью, но тут же он сгорбился и поспешно отвел глаза.
Навстречу ему от стены поднялся коренастый человек с розовым, хорошо выбритым лицом и густой, когда-то черной, теперь поседевшей, зачесанной ровной волной назад шевелюрой. Белая крахмальная рубаха облегала его широкую грудь.
Встав, он неторопливо застегнул и одернул сверкнувший дорогим химическим блеском пиджак, какие недавно стали носить, и бросил с колен на стул рядом пальто на меховой подстежке. Движения его были тяжело пластичны — женщины в углу невольно любовались им, — и только манжеты, выехавшие далеко из-под обшлагов, придавали фигуре чуть-чуть деревенский вид. Но несомненно: если этот чело век и вышел из деревни, то с тех пор уже изрядно пообтерся в городе и сейчас принадлежал, скорей всего, к какому- нибудь министерскому начальству.
Старик едва полз, валясь всем телом на санитарку, но Наталье Михайловне почему-то показалось, что он лишь прикидывается, что не замечает гостя.
Тот сделал два твердых шага вперед, протянул толстые руки, отчего манжеты выехали еще дальше, и крепко обнял старика, беззвучно троекратно приложившись к его седой щетине. Не смущаясь, он затем несколько раз хлопнул его по сутулой спине, подмигивая санитарке, обнял старика за талию и повел, чтобы усадить на стул.
Старик изображал, что совсем не узнает его.
— Ну, как живешь? — спрашивал между тем у него громко, на всю комнату, не обращая внимания на остальных посетителей, навещавший. — Молодец, молодец! — похвалил он, хотя старик всего-навсего досадливо отдернулся. — Как кормежка? Ты смотри, ежели что, то мы сейчас все сделаем.
Старик хотел что-то сказать, но лишь зло выдохнул, видимо, все еще не понимая, какую линию поведения ему избрать.
— Ну а как отдых? — приставал гость, щуря глаз и не сбавляя нажима. — Развлечения как? Тут ведь, поди, не выпьешь? А?! — Он заржал и подтолкнул старика плечом. — Или пьют? Вот собаки, всюду пьют! У Ивана Анисимова брат в онкологический институт попал, так и там, говорит, пьют. Полжелудка ему вырежут, он пьет. С другой стороны, там, конечно, и делать ничего не остается, только пить. Или у вас все-таки не пьют?.. Ну а как домино, шашки, дают? Телевизор, кино показывают? Ты-то как времечко проводишь? Или книжки читаешь?
Он снова собрался было шутливо подтолкнуть его и захохотать, но старик наконец стряхнул с себя оцепенение, и в глазах его зажегся огонек:
— Я изучаю систему философии, — медленно, жуя тонкие губы, выговаривал он, поводя головой куда-то в сторону, мимо гостя.
Тот чуть удивился и хмыкнул:
— Вот как?! Ну что же… очень хорошо… Сами изучали. Законы знаем. Борьба материализма с идеализмом. Диалектика! Как же. Очень интересно. Молодец!..
Сумасшедший бросил на него взгляд, исполненный презрения.
— Правильное написание слов загадано, — с силой, скрипуче произнес он. — Сущность каждой философии засекречена… Перед мыслителями Вселенной мне приходится пользоваться намеками, поскольку русский язык, как и все другие, еще не совершенный для изобретения общей философии с учетом лучших свойств и разумных желаний всех субстанций — атомов…
— Ну-ну-ну, — гость попробовал перебить эту величественную речь, весело оглядываясь на остальных посетителей, растянув при этом в гримасе свое широкое лицо и даже облизнув от удовольствия полные губы. — Так в чем же дело? — внезапно холодно обратился он к старику, не желая, видимо, давать ему спуску.
— А в том, — сощурился и тот, — что всякое свойство зависит от своего опыта, то есть эволюционирует к лучшему своему пределу! Ты понял меня?! — резко закричал он.
Того все это занимало, и он с готовностью кивнул.
— А от этого, — продолжал сумасшедший, — высшее требование всей философии — познание разума — позволяет достигать могущества преобладания как над мужской, так и над женской субстанциями, так и над всеми атомами.
— Вот как? — хмыкнул гость.
— При отсутствии познания или препятствий для исполнения желаний, которые рождают все существующее, — поправился сумасшедший.
Сказав это, он внимательно посмотрел по сторонам, не выдал ли он себя, а гость совсвем развеселился и почти в открытую дерзко подмигнул женщинам в противоположном углу.
