«кендельва» и проч., однако, поскольку каждая талия представляет собой относительно другой независимое событие… и это же можно сказать и о следовании карт при прометывании талии, поскольку…
— Иван Иванович! К чему все это?! — в отчаянии закричал Кирилл Павлович.
Иван Иванович изумился:
— К тому, что всякая знаковая система, в том числе и тот язык, на котором осуществляется наше общение с машиной, может исследоваться, как известно, в трех аспектах — с точки зрения семантики, с точки зрения синтаксиса и с точки зрения прагматики. Семантику составляет значение инвентаря знаков, образующих систему, синтаксис есть список правил, позволяющих из инвентаря знаков строить информативные структуры путем его линейного развертывания. Прагматический аспект — это изучение связи системы с реальностью… Этот аспект интересует нас в данном случае более всего…
— Нет, я ничего не понимаю! — всплеснул руками Кирилл Павлович. — Ну при чем здесь связь системы с реальностью? Какая связь, скажите?
— О целом ряде явлений, — вздохнул Иван Иванович, — мы можем судить исключительно или почти исключительно на основании того, как они описываются языком… Это относится, в частности, увы, и к феноменам, с которыми мы столкнулись в работе нашей машины…
— Так вы исследуете язык, на котором, как вы изволите выразиться, вы общаетесь с машиной, с помощью преферанса?! — язвительно поинтересовался Кирилл Павлович.
— Я ведь уже и об этом сказал, — подал голос Эль-К.
— Да, — тихо подтвердил Иван Иванович. — Виктор Викторович… прав… Понимаете и… за совокупностью высказываний, которые делает машина на своем языке, стоит некоторая модель мира…
— Это еще что такое?! — воскликнули все присутствовавшие разом.
— Иван Иванович, вы что, издеваетесь над нами?! — осведомился Кирилл Павлович. Какая-то мистика и чертовщина! Я, например, ничего не понимаю. А вы, товарищи, что-нибудь понимаете?! Иван Иванович… — сказал он, взяв себя в руки. — Я человек простой, я рассуждаю так. Вы в этой машине знаете все до последнего винтика. Вы знаете наизусть то, как она работает, как работает каждая ее схемка, каждый блочок. Вы же все прощупали, все отладили своими руками. Так неужели же вы не можете, проследить теперь на основании этого знания, как же работает целое? Это у меня в голове не укладывается! Наука всегда познает сложные явления путем их расчленения на возможно более простые части. Это же общий принцип!..
— Редукционистские представления… это у вас редукционистские представления, понимаете ли… — сказал Иван Иванович, правда, не совсем удачно (с Кириллом Павловичем так все же говорить не рекомендовалось). — От сложного к простому… А современная наука…
Произнесши «А современная наука», Иван Иванович еще более усугубил допущенную неловкость, и Кирилл Павлович на это обиделся:
— Вы что же, хотите сказать, что… мы не понимаем духа современной науки?! Что мы отстали?!
— Нет, я вовсе и не хотел сказать именно этого! — испугался Иван Иванович. — Это только так, к слову. Вы спросили…
— Я помню, о чем я просил, можете и не повторять!.. Но спрашиваю теперь, какое все это отношение имеет к наладке и введению в эксплуатацию системы автоматизации, ответственным за работу которой вы являетесь!
Тут вступил Эль-К с таким видом, с каким выручает студента, растерявшегося перед комиссией при защите диплома, его опытный руководитель:
— Иван Иванович хотел сказать, что до нынешнего века наука — физика, химия, механика — добивалась большинства успехов, следуя завету «Мир устроен просто», а ложность представлялась свидетельством полузнания или знаком заблуждения. Сегодня к былому девизу науки требуется дополнение: «Мир в некоторых частях устроен не просто, а сложно…»[6] Сведение в целях познания сложного к сумме его простых частей требует и своего обращения, поиска правильного пути, обратного к сложному. Задача, стоящая перед многими отраслями современной науки и, быть может, прежде всего перед теми, которые занимаются изучением тех или иных проявлений жизни, — ну, например, перед молекулярной биологией, но также, конечно, и перед кибернетикой, — заключается в том, чтобы, отправляясь от редукционистских исследований, двигаться к более высоким уровням организации.[7] При этом сложноорганизованные системы обладают свойством, не выводимым из свойств элементов, эти самые системы образующих, на уровне таких систем возникает новое качество…
— Ближе к делу! Ближе к делу, Виктор Викторович! И вообще… Кто выступает, он или вы?!
— Иван Иванович хотел сказать, — и бровью не повел в ответ Эль-К, — что изучение такого рода систем должно вестись на… э-э… феноменологическом уровне…
— ?!
— Существуют два методологических принципа познания: онтологический и феноменологический,[8] — снисходительно пояснил Эль-К. — Следуя онтологическому принципу, изучают непосредственно изнутри, так сказать, механизм функционирования той или иной системы, механизм взаимодействия отдельных ее элементов, подсистем, прохождение информации по различным каналам… и тому подобное… Феноменологический же подход предполагает прежде всего изучение внешних проявлений работы системы. Система при этом остается для нас «черным ящиком». Однако и здесь мы можем получить достаточно интересные результаты, задавая системе определенные стимулы и измеряя соответствующие ее реакции… Или, например, можно исследовать систему в режиме «сенсорного голодания». Не буду, впрочем, перегружать вас информацией… Оба этих принципа, разумеется, должны дополнять друг друга также, как в изучении нашего мышления нейрофизиология дополняет психологию. На уровне сверхсложного системного анализа феноменологический подход необходим еще и потому, что всякое вторжение внутрь таких систем, всякое, так сказать, хирургическое вмешательство неизбежно приводит к функциональным расстройствам механизма. По крайней мере вызывает различные побочные эффекты, которые лишь затемняют подлинную картину. В анатомическом театре вы можете препарировать труп до мельчайших деталей. Но это будет уже именно труп, а не человек. Поэтому-то «общение» с такого рода системами и должно совершаться на «вербальном» уровне. В режиме «диалога», как модно теперь выражаться, мы можем судить о том, что происходит внутри системы, лишь поняв ее язык, уяснив себе некоторым образом, как она представляет себе себя, как она реагирует на своего собеседника, ну… более широко — на окружающий мир… Это, конечно, метафора, метафора…
— Окружающий мир, себя, нас, — (таким мы Кирилла Павловича никогда прежде не видели), — связи с реальностью!.. Это не метафора! Это… это субъективный или… объективный идеализм, товарищи!
— Понимаете, — это прошептал уже Иван Иванович, — она действительно обладает определенной, наивной картиной мира!
— Господи помилуй!.. — схватился за сердце Кирилл Павлович.
Эль-К недовольно покрутил головой, показывая, что мог бы, конечно, сказать гораздо больше и гораздо лучше Ивана Ивановича, но Иван Иванович мешает ему.
— Картина мира у нее, по вашим словам, наивная, — не выдержал теперь и Михаила Петрович (который тоже злился на то, что Иван Иванович себя так глупо ведет, «подставляется» сам, говорит не то, что нужно). — А в преферанс она у вас играет так, как будто всю жизнь свою только этим и занималась!
— Преферанс или там какие-то другие игры нужны для того, чтобы задать некую более или менее стандартную ситуацию общения, — опять вмешался Эль-К властно и раздраженно. — Вы же знаете, что в общении с нашей машиной в «диалоге» с нею постоянно возникают многочисленные нестандартные, неконтролируемые ситуации… Ну, например, когда Иван Иванович… м-м… по каким-либо причинам… отсутствует… Вот поэтому-то и необходимо построить некоторую стандартную, то есть ограниченную, легко воспроизводимую и вместе с тем достаточно гибкую ситуацию, соответствующую возможностям машины… Конечно, можно было бы придумать и что-нибудь поумнее…
— Вот именно!
Иван Иванович во время этой короткой перепалки вел себя уже совсем по-дурацки; не переставая бормотать себе под нос, он подошел к черной грифельной доске, стоявшей позади и слева от трибуны, начал чертить в уголке мелом что-то такое, что нам разглядеть было нельзя, потом стер чертеж ладонью,
