раньше других. — Вы всё разговариваете, а Марья Григорьевна уже призналась!!!
18
На другой день, 12 октября, в четверг, как обычно (якобы жизнь шла своим чередом), был ученый совет. Но, правду сказать, хотя в повестке дня и стояло обсуждение плана институтских изданий на следующий год, фактически доклад был сорван, я, во всяком случае, не разобрал ни слова — и во время доклада и после него говорили, конечно, лишь об одном — о признании Марьи Григорьевны, о том, как она сама пришла к Кондраткову, что сказала, что написала, даже — как она была одета (дамы наши почему-то придавали этому вопросу большое значение и яростно спорили по поводу какого-то шва — отстрочен у Марьи Григорьевны на том платье этот шов или не отстрочен). Мужчины же толковали все более о технической стороне дела, причем я был, не скрою, несколько задет, когда обнаружилось, что буквально всем без исключения известно про пиротехника Удальцова и взрывоопасность пентаэритриттетранитрита, а также про то, что Марья Григорьевна могла использовать вдобавок и натрий, расход которого в институте практически не контролировался (я только диву давался: когда же Валерий успел столь широко популяризировать свою концепцию). Живой интерес собравшихся вызвала и юридическая сторона дела, а именно тот факт, что Марья Григорьевна не была арестована тотчас же после того, как сделала признание, а с нее лишь будто бы взяли новую подписку о невыезде и отпустили домой. Некоторые даже возмущались таким решением следствия, усматривая в этом подтверждение ранее высказывавшихся предположений о чьем-то намерении «спустить все на тормозах», «не раздувать» и т. д. «Теперь уж это им не удастся! — торжествовала наша Косичкина („совесть института“). — Они думали: закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло! Нет, друзья, шила в мешке не утаишь! Но конечно, предстоит еще, по-видимому, долгая борьба с бюрократической волокитой! Механизм, конечно, весьма и весьма инерционен, но я верила, верю и всегда буду верить в то, что существует справедливость!» (Произносилось все это достаточно громко и предназначалось, в первую очередь для ушей Кирилла Павловича, но Кирилл Павлович, будучи человеком тренированным, принял вид, что ничего не слышит.)
Многие, однако, откровенно сочувствовали Марье Григорьевне. Среди таковых был и Михаила Петрович, чье сочувствие, впрочем, выражалось отчасти странным (на обывательский взгляд некоторых) образом. Надо сказать, что на Михаилу Петровича вообще вся эта история с пожаром подействовала в высшей степени благотворно — он прямо-таки расцвел (если это слово применимо к такой глыбе), мощь его командирского рыка возросла не меньше, чем на порядок (в децибелах), члены комиссии, завидев его или даже только заслышав его голос, становились во фрунт; про председателя комиссии говорили, что он слушается Михаилу Петровича, как родного отца; наши клялись также, что сами были свидетелями, как Михаила Петрович сказал одному из членов комиссии: «На, Вася, деньги, сбегай…» — и тот немедленно побежал, нахлобучив поглубже шляпу, заправив за кушак полы пальто, характерной старательной солдатской рысцой, то есть сразу демаскировал себя как человека военного…
Сегодня же Михаила Петрович выглядел… ну просто именинником, рассматривая, вероятно, признание Марьи Григорьевны в качестве персонального ему подарка.
— Эх, ну что за молодец баба! — рокотал он. — Вот чертова перечница, а! Решиться на такое! Вот это, я понимаю, силушка! Не то что вы! Это будет посильнее, чем «Фауст» Гете! Любовь побеждает смерть! И правильно сделала! Если бы не она, я бы сам эту машину, своими руками разнес бы в клочки к такой-то матери! Да зачем нам эта машина?! Новую теорию относительности захотели, чтоб она вам открыла?! Самим работать надо! Нет, молодец Марья Григорьевна! И я уверен — суд ее обязательно оправдает! Потому что она не себя, а другого человека спасала! Мы докажем! Пусть кто-нибудь попробует кинуть в нее камень!
Возражать Михаиле Петровичу никто так и не осмелился. Только Косичкина возмущенно затрепыхалась было, но тоже все-таки смолчала.
Я был тронут его речью прямо-таки до слез, горячо стиснул ему руку (я сидел с ним рядом), и, расхрабрясь, наверное, после ответственного могучего пожатия — сам от себя не ждав такой прыти, вскочил, собираясь растолковать собравшимся, что — несмотря ни на что — мы не должны безоговорочно принимать на веру признание Марьи Григорьевны, что это вполне может быть самооговор: да, она искренне полагает себя виноватой, но в чем?.. По-видимому, в том, что своими истериками, которые она в раскаянии квалифицирует как подстрекательские, довела Ивана Ивановича до кошмарного состояния, а поскольку между Иваном Ивановичем и машиной существовало нечто вроде технической телепатической связи, то это состояние закономерно передалось и машине, и ни машина, ни Иван Иванович не сумели справиться с собой, когда внезапно создалась какая-то, поначалу, скорей всего, элементарная аварийная ситуация…
Что-то в этом роде я даже произносил, должно быть, маловразумительно, слушали меня плохо, и я уже совсем готов был смешаться, как вдруг меня поддержал Опанас Гельвециевич со своего места.
— Вы только что заслушали, — сказал он, — краткое изложение заключения о причинах пожара, которое выработал на вчерашнем своем заседании руководимый мною сектор истории и теории естествознания и техники (!!!). Я хотел лишь привести теперь несколько исторических примеров, которые покажут вам, что действительно любовная страсть между мужчиной и женщиной может явиться причиной загорания… Все вы хорошо знаете, как Исаак Ньютон создал свою теорию. А я знаю другой случай, мало кому известный. Я должен подчеркнуть, что Ньютон не знал женщин. Есть такое мнение. Но это не совсем так. Член-корреспондент Михаил Эразмович Омельяновский рассказывал мне как-то, что в молодости он очень любил одну девушку и между ними вот-вот должна была произойти последняя ступенька любви. Эта красавица его ожидала. Но здесь получилось так, что письменный стол стоял возле этого ложа. Ньютон… да, Ньютон, а не Омельяновский!.. к этому столу помчался и начал писать! И таким образом милая напрасно его ожидала, потому что плоть его увяла… Приведу другой пример… Галилей, я вам о нем уже рассказывал, чистокровный араб, высота в холке — два метра…
(Слабо разбираясь в этом вопросе, я боюсь ввести читателя в заблуждение и последнюю часть рассказа Опанаса Гельвециевича опускаю.)
Заявление Опанаса Гельвециевича было встречено с большим интересом. Получив столь внушительное подкрепление, я вновь хотел было ринуться в бой, но тут вперед, к председательскому столу, уверенно вылез Лелик Сорокосидис. Почему-то сразу же воцарилось тишина.
— Целиком и полностью я согласен с уважаемым Михай-лой Петровичем, — сказал Лелик. (Показалось мне или вправду, что Эль-К, необычно тихий сегодня, при звуках Леликова голоса как-то задергался?) — Целиком и полностью согласен. Голосую обеими руками. — (В раздражении я подумал: «Глупо! Михаила Петрович как будто ничего и не предлагал».) — Не сомневаюсь, что
