Брат Леон помедлил, вопросительно глядя на него. Стручка окатило холодом.
— Кажется, сегодня ты не совсем с нами, Гаструччи, — сказал Леон. — Я имею в виду, мысленно, а не физически.
— Извините, брат Леон.
— Кстати, о мыслях. Ты ведь понимаешь, Гаструччи, что эта продажа шоколадных конфет выходит за рамки рядового мероприятия, не так ли?
— Да, брат Леон. — Куда это он клонит?
— Самое замечательное в этой продаже, Гаструччи, — то, что она проводится исключительно силами учеников. Конфеты продают ученики. А школа просто берет на себя организацию. Это
Байда, прошептал кто-то так, чтобы Леон не услышал.
— Да, брат Леон, — сказал Стручок с облегчением, поняв, что учитель слишком увлечен своими конфетами, чтобы разбираться в его виновности или невиновности.
— Значит, ты принимаешь свои пятьдесят коробок?
— Да, — поспешно ответил Стручок. Продать пятьдесят коробок было непросто, но он мечтал только о том, чтобы убраться наконец из-под света прожекторов.
Леон с церемонной тщательностью записал его имя.
— Гувер!
— Да.
— Джонсон!
— Почему бы и нет?
Благодаря хорошему настроению Леон простил Джонсону этот легкий намек на сарказм. Интересно, подумал Стручок, вернется ли когда-нибудь хорошее настроение и к нему тоже? И сам себе удивился. Почему он так мается из-за этого несчастного класса? Разве они что-нибудь сломали? Ведь все парты и стулья привели в порядок за один день! Леон думал, что отправляет на эту работу в качестве наказания, но все вышло ровно наоборот. Каждый стул, каждый винтик были напоминанием о чудесном событии. Многие даже вызывались на восстановление мебели добровольно. Так откуда это саднящее чувство вины? Из-за брата Юджина? Возможно. Теперь Стручок не мог пройти мимо класса номер девятнадцать, не заглянув внутрь.
Конечно, эта комната изменилась раз и навсегда. Вся мебель в ней отчаянно скрипела, точно угрожая развалиться вновь в любой момент. Учителям, которые проводили там уроки, было не по себе — это чувствовалось по их поведению. Время от времени кто-нибудь из учеников ронял книжку просто ради того, чтобы посмотреть, как учитель дернется или подскочит от страха.
Погруженный в свои мысли, Стручок не заметил, что в классе наступила пугающая тишина. Но он осознал, что все вокруг замерли, когда поднял взгляд и увидел лицо брата Леона, бледное как никогда, и его глаза, поблескивающие, как облитые солнцем лужи.
— Рено!
По-прежнему ни звука.
Стручок поглядел на Джерри, сидящего через три парты от него. Джерри застыл, сложив руки на парте, глядя прямо перед собой, словно в трансе.
— Ты здесь или мне кажется, Рено? — спросил Леон, пытаясь обратить происходящее в шутку. Но эта попытка произвела обратный эффект. Никто не засмеялся.
— Последний раз спрашиваю, Рено.
— Нет, — сказал Джерри.
Стручку показалось, что он ослышался. Джерри ответил так тихо, едва шевельнув губами, что его ответ прозвучал неясно даже в полной тишине.
— Что? — снова Леон.
— Нет.
Общее смятение. У кого-то вырвался смешок. Шутки в классе всегда приветствовались — что угодно, лишь бы нарушить обычную тягомотину.
— Ты сказал «нет», Рено? — переспросил брат Леон кислым голосом.
— Да.
— Что «да»?
Этот обмен репликами развеселил остальных. По классу прокатился хохоток, кто-то фыркнул — в комнате возникло то странное настроение, которое сопутствует всему необычному, когда ученики чуют какой-то сдвиг климата, колебания в атмосфере, как при смене сезонов.
— Позволь мне уточнить, Рено, — сказал брат Леон, и его голос сразу восстановил в классе прежний порядок. — Я назвал твою фамилию. Ты мог ответить либо «да», либо «нет». «Да» означает, что ты, как и любой другой ученик этой школы, согласен продать некоторое количество шоколадных конфет, в данном случае пятьдесят коробок. «Нет» — и я подчеркиваю, что наше мероприятие чисто добровольное, Тринити никого не принуждает участвовать в нем против его воли, в этом слава и достоинство Тринити, — так вот, «нет» означает, что ты не желаешь продавать конфеты, что ты отказываешься принимать участие. Итак, каков же твой ответ? Да или нет?
— Нет.
Стручок ошеломленно уставился на Джерри. Неужели это тот самый Джерри Рено, который всегда выглядел слегка обеспокоенным, слегка неуверенным в себе даже после отданного им великолепного паса, который всегда был немного не в своей тарелке, — неужели он действительно бросает вызов брату Леону? И не только брату Леону, но и школьной традиции? Потом, взглянув на Леона, Стручок увидел его точно на экране с неестественно насыщенными цветами — на щеках его пульсировал яркий румянец, влажные глаза походили на образцы реактивов в лабораторных пробирках. Наконец брат Леон наклонил голову, и карандаш в его руке задвигался, ставя напротив имени Джерри какую-то ужасную пометку.
Тишина в классе была такая, какой Стручок еще никогда не слышал. Страшная, оглушительная, удушающая.
— Сантурио! — произнес Леон сдавленным голосом, пытаясь говорить спокойно.
— Да.
Леон поднял глаза и улыбнулся Сантурио, смаргивая румянец на щеках. Его улыбка смахивала на те, что похоронных дел мастера сооружают на лицах покойников.
— Тесье!
— Да.
— Уильямс!
— Да.
Уильямс был последним. В классе не было учеников, чьи фамилии начинались бы на какую-нибудь из оставшихся букв. Эхо от «да» Уильямса повисло в воздухе. Казалось, все избегают смотреть друг на друга.
— Вы можете получить свои коробки в спортивном зале, джентльмены, — сказал брат Леон. Его глаза влажно сверкали. — Конечно, это относится лишь к истинным сынам Тринити. Сочувствую тем, кто не входит в их число. — Жуткая улыбка так и не покинула его лица. — Все свободны, — объявил он, хотя звонка еще не было.
Глава четырнадцатая
Итак, он вполне может рассчитывать на свою тетю Агнес и Майка Теразини, чью лужайку он подстригает летом каждую неделю, и на отца О’Тула, их пастора (хотя, если бы мать узнала, что он включил отца О’Тула в свой список, она бы из него котлету сделала), а еще на мистера и миссис Торнтон, которые хоть и не католики, но всегда рады поучаствовать в хорошем деле, ну и, конечно, на вдову миссис Митчелл, которая отправляет его с разными поручениями каждое субботнее утро, и на холостяка Генри Бабино, у которого такой ужасный запах изо рта, что тебя едва не сносит с крыльца, но про которого все матери в
