Андрей.
— Да знаем мы, кто ты, не волнуйся. Это я на фронте так каждого раненого называла. Рядовому приятно, что его за офицера принимают, а генерал попадется — так тоже не в обиде, рад, что молодо выглядит.
— У вас добрые руки. — Андрею захотелось сказать пожилой медсестре что-нибудь приятное.
— Это они такие потому, что боль чужую чувствуют. Поверишь, когда раненого перевязываешь, лучше бы самой больно было, сил нет видеть, как вы маетесь.
Виктория Леонидовна говорила много, без устали, и это не раздражало Андрея. Он вдруг почувствовал неимоверное облегчение, будто одолел крутой подъем и впереди была ровная дорога. Позвал:
— Аня!
— Я здесь!
Попросил:
— Наклонитесь ко мне, чтобы я смог вас увидеть. Я ведь теперь смогу вас видеть?
— Хорош мужичок! — продолжала радоваться Виктория Леонидовна. — Не успел очухаться, еле дышит, а уже на девиц пялится.
Андрей увидел огромные василькового цвета глаза, высокий лоб, желтые, как кленовый лист осенью, волосы, чуть выбившиеся из-под белой накрахмаленной шапочки. Аня улыбалась, и ему понравилось ее лицо — спокойное, участливое, доброе.
— Лежите спокойно, больной, — строго сказала Аня, а сама почти счастливо засмеялась. — Вам нельзя волноваться, иначе станет хуже.
— Она правду говорит, — вмешалась и Виктория Леонидовна. — Будешь лежать смирно, парень, через несколько дней сможешь уже ей в любви объясниться. Анечка у нас красавица.
— Ой, ну что вы, Виктория Леонидовна!
— А чего? — шутила пожилая медсестра. — Я мужиков знаю, вот тебя увидел, и ему снова жить захотелось. Правду я говорю?
— Правду, — сказал Андрей.
— А теперь лежи и молчи. Пожалуй, Аня, надо ему ввести...
Андрей услышал мудреное название лекарства, потом понял, что ему сделали укол, через несколько минут веки стали тяжелеть и глаза закрылись сами собой. Он спал глубоко, долго, и ничто не мешало его сну.
Виктория Леонидовна оказалась права: через несколько дней Андрей уже мог разговаривать. С огромным удовольствием он повернул голову и увидел окно, а за ним чистое небо, по которому плыли, сталкиваясь друг с другом, легкие, похожие на паруса бригантин облака.
— Хорошо, когда небо синее.
Андрей это сказал самому себе.
Откуда-то из глубин памяти выплыли слова Ани о том, что надо потянуть за шнурок и тогда она придет. Андрей легко его нащупал, он был расположен так, что руку почти не пришлось сгибать.
Впервые боли не было. Мысль работала четко и ясно. «Сейчас я потяну за этот шнурок, и придет Аня», — подумал Андрей.
И вскоре он услышал: открылась дверь, мягкие легкие шаги по паркету — скрипнули досочки.
— Добрый день, Андрей Павлович, — сказала Аня. — Как вы себя чувствуете? У вас, я вижу, большой прогресс.
— Все хорошо, Аня. — Андрей еще с трудом подбирал слова, какие-то из них забылись, другие произносились глухо и невнятно. Он попросил: — Сядьте, пожалуйста, со мной рядом. Мне теперь можно с вами разговаривать?
— Немножко можно.
— Я в больнице, это я давно понял... Еще когда первый раз очнулся... Но почему я здесь?
— Вам объяснят.
— Меня доставила «Скорая»?
— Да.
— Откуда?
— Потерпите, вам все скажет врач, Людмила Григорьевна.
Андрей окинул медленным взглядом палату, увидел цветы — астры, розы, гвоздики.
— Почему у меня столько цветов?
— Цветы принесли ваши товарищи.
— Ко мне приходили? — спросил Андрей.
— Очень многие. И с работы, и с автозавода, и еще какие-то ребята.
— Интересное кино... Но ведь я никого не видел...
— И не могли видеть. К вам никого не пускали.
— Нет, извините, мне помнится, я однажды видел какую-то девушку, только не смог рассмотреть ее, было темно, совсем темно, она молчала. Или мне это почудилось?
— К вам приходила девушка, она сказала, что ваша невеста, и главврач разрешил.
— Теперь буду думать, кто это — моя невеста?
Аня не ответила, наверное, не определила сразу, как отнестись к словам Андрея. Если у человека есть невеста, то он ее, конечно, знает.
И Андрей помолчал, разговаривать было все еще тяжеловато. Боль, которая раньше терзала голову, переместилась в грудь, и дышать было трудно, остро покалывало слева, там, где сердце.
— Какая погода сейчас на улице? — Он видел за окном голубое небо и спросил, чтобы проверить себя, убедиться, что правильно воспринимает окружающий мир, все его краски.
— Очень хорошая. Солнышко, светло, скоро золотая осень. — Аня разговаривала с Андреем и одновременно поправляла ему постель, ловко, не трогая головы, взбила подушку, переставила в нужном порядке лекарства на столике.
— Разве сейчас осень? — удивился Андрей. — Я хорошо помню, был летний вечер, тепло, я шел без плаща, и здорово красиво все было вокруг...
— Не волнуйтесь, Андрей, — предупредила серьезно Аня. — Самое главное лекарство для вас сейчас — спокойствие. Осень еще только приближается, так что все в порядке. — Она разговаривала с ним как с маленьким.
— Сколько же я лежу у вас в больнице?
— Больше месяца.
— И все время вот так — пластом?
— Вам было неважно, Андрей, я говорю об этом потому, что худшее уже позади. Скоро все будет в норме. Вы хорошо идете на поправку.
Андрей чуть не взмолился:
— Анечка, скажите, пожалуйста, как все это со мной случилось?
— Вы очень много говорите. — Сестра явно уклонялась от ответа. — На это уходят силы, а они необходимы вам для быстрейшего выздоровления... Ведь вы хотите поправиться?
— Нет, Анечка, так не пойдет. Я хочу знать...
— Вам обязательно скажут. На все свое время. Лечащий врач объяснит... А мы, сестры, — схитрила Аня, — сами всего не знаем. А теперь хватит разговоров, вам надо передохнуть, слишком много для одного раза.
Потом пришла Людмила Григорьевна, выслушала сердце, расспросила о самочувствии и снова: «Лежите спокойно, от этого все сейчас зависит». Андрею же, наоборот, казалось, что он мог бы свободно подняться и хотя бы сесть. Он так отвык от движений, что малейшая возможность протянуть руку, что-то пощупать, просто чуть перевернуться со спины на бок доставляла большую радость.
Когда ему впервые разрешили позавтракать сидя, за столиком у изголовья кровати, он был почти счастлив.
— Попробуйте встать, — предложила однажды Аня.
— Вы серьезно? — даже не поверил Андрей.
— Вполне. Людмила Григорьевна разрешила. Положите руку мне на плечо. Вот так, правильно. Дайте
