Инна снова оживилась, весело сказала:
— У вас чудесно! Я не знала, что в рядовой московской квартире может быть свой маленький «Алмазный фонд». Роман, почему же вы не приглашаете свою гостью к столу?
— Прошу вас. — Роман галантно отодвинул стул. — Вы какую музыку любите? Сейчас поставлю.
Он с треском вогнал в «Грюндиг» кассету, поколдовал с клавишами.
— А выпить? — спросила Инна. — Неужели в этом доме не найдется приличной выпивки?
— Вообще-то у нас дома не пьют, но в баре всегда есть запас для гостей. Надеюсь, отец меня не осудит.
— Что вы все отец да отец... Вымахали под потолок, а из пеленочек так и не выкарабкались...
— Я очень люблю своего отца, — как само собой разумеющееся сказал Роман.
— А меня? — Инна даже отодвинулась от стола, будто всю себя показывая Роману.
— Знаете... — сказал Роман. — Мне кажется...
— Не продолжайте, — весело перебила его Инна. — Когда молодым людям только кажется, лучше сразу ставить на совместном будущем крестик. Наливайте, мой милый друг.
— Мне кажется, — упрямо продолжил Роман, — что я не давал вам повода для сомнений.
Инна выпила, чуть прикрыв глаза,
— Еще, — попросила, приподняв рюмку.
Они говорили много и о разном, Инна была оживленной, глаза у нее загадочно мерцали, и Роману вдруг нестерпимо захотелось сказать ей что-нибудь очень доброе, ласковое. Но нужные слова не находились, и он смущенно молчал, лишь короткими фразами поддерживая разговор.
— Выключите верхний свет, — попросила Инна, — при бра будет уютнее. Вы знаете, для чего придумали бра? Чтобы тихим сумраком отделить реальное от желаемого. Не очень понятно? Вам следует выпить, и все станет проще.
— Мне не хочется. И так хорошо. Может, и вам не надо столько? — предостерег он.
— Надо, мой стеснительный рыцарь, надо.
— Вам не идет...
— В самом деле? А Борис Маркович говорил, что у меня это красиво получается. Вы знаете, кто такой Борис Маркович?
— Нет, и не хочу знать. — У Романа начало портиться настроение.
— Это было недавно, это было та-ак давно...
— Я же сказал — не хочу слышать. В истории есть такой термин: до исторической эры. Там было много неясного, на заре человеческой жизни. Так вот, будем считать, что у вас тоже была такая эра — до меня...
— Вы благородны, Роман, это сейчас редкость. А я хотела вам все-все начистоту.
Роману был неприятен этот разговор. Что за странная манера — то слова о себе не проронит, то хочет исповедоваться?.. Но чужие секреты — нелегкая ноша. Они могут лечь увесистым камнем на тонкую ткань отношений человека к человеку. И кто знает, как пройдет такое испытание на прочность? Конечно, у Инны есть свое прошлое, но какое ему, Роману, до него дело? Да и не любил Роман копаться в тайнах, принадлежащих другим. Отец всегда говорил, что один из необходимейших элементов порядочности — умение не лезть в чужую жизнь.
— А кассета, между прочим, отбарабанила свое, — напомнила Инна.
Роман, задумавшись, не заметил, что кассетник замолчал.
— Сейчас мы поставим нечто из современного репертуара, — бодро сказал он.
Музыка была странной — бурной, волнующей, грозно спокойной, до невероятности просторной. Она заполнила собой всю комнату, и Роман сам себе показался маленьким, беспомощным перед ее необъятностью.
Инна равнодушно прислушалась:
— Что-то незнакомое...
— Опера «Иисус Христос».
— Вы что, тоже в религию ударяетесь?
— Связи между этой оперой и религией весьма относительные. Кстати, почему «тоже»?
— Был у меня один знакомый чудик — помешался на иконах. Мог часами о них рассказывать.
— Хорошее увлечение, — серьезно сказал Роман. — Ведь многие из старых икон — настоящие шедевры живописи. А почему вы так странно говорите о своем приятеле? Вы что, поссорились?
— А вы уже ревнуете? — Инна улыбнулась.
— Нет, что вы! Раз вы со мной, значит, у меня нет оснований для ревности.
— Вы, как всегда, правы. А мой приятель... Он сейчас далеко-далеко, где кочуют туманы...
— Уехал с искусствоведческой экспедицией? На русском Севере, говорят, есть еще заповедные места, сохранились изделия народных умельцев.
Инна с удивлением посмотрела на Романа.
— Нет, вы все-таки какой-то странный...
Роман вскочил со стула, зашагал по комнате.
— Да нет, обычный, а вот вы, Инна, вся в каких-то недомолвках, оговорках, всюду вам видятся сложности. Простите, что я это говорю. Но иногда трудно вас понять — будто говорим на разных языках.
— Но ведь вы, кажется, владеете французским? Значит, на чужом языке вам объясняться не в диковинку? — пошутила Инна.
— Даже зная буквальное значение каждого слова, можно не понимать собеседника.
Инна тяжело вздохнула. Оживление постепенно сходило с нее, она реже и не так вызывающе смеялась, под глазами четче обозначились полутени. Девушка удобно устроилась в кресле, зябко сжалась. Роману показалась она одинокой, усталой, увядшей, будто на холодных ветрах. Он принес материнский пушистый платок, набросил Инне на плечи. Она закуталась в теплую шаль, благодарно улыбнулась Роману.
— Ой, спасибо, никогда не чувствовала себя так уютно.
— Так что с вашим любителем древних шедевров? — напомнил Роман.
— «Пятерка» за спекуляцию... В свободное вечернее время читает лекции таким же неудачникам, как и он сам.
— То есть заключенным?
— И так их называют. Я предпочитаю вот это — неудачники. Они попались, им не повезло.
— Старая, затасканная песенка, — перебил Роман. — Воруют, мол, десятки, а «горят» единицы... Есть другая арифметика...
— Не будем спорить, — устало сказала Инна. — Тем более что вы, кажется, правы. — Она вспомнила что-то, дрогнувшим голосом сказала: — Вместе с Борисом Марковичем замели всю его компанию, от «тузов» до «шестерок». А «художник» уж на что был чутким, пугливым, а попался на горячем — торговал икону иностранцу.
— Отвратительно! — возмутился Роман. — Обкрадывать собственную страну! Ведь оригинальные древние иконы — народное достояние!
— С ним романила моя подружка. Золотой был мальчик, только прижимистый.
— Уж не вы ли были той подругой? — настороженно спросил Роман. — Впрочем, не хотите, не говорите.
— Да нет, тогда у меня был Борис Маркович...
— Провались он сквозь землю, ваш Борис Маркович! — со злостью сказал Роман. — О чем бы ни говорили — обя-за-тельно на него выйдем.
Его и в самом деле начал раздражать этот неведомый Борис Маркович, которого Лина называла еще толстым Боренькой. Что за птица такая? И кем он приходится Инне?
— А он провалился уже, — спокойно ответила Инна. — На полную «десятку» провалился.
— Понятно.
— Ничего вам, Роман, не понятно. Никогда вы не знали той жизни, в которой он варился, и дай вам бог — желаю от чистого сердца — не узнать. Пошло там все и мерзко. А меня он, между прочим, подобрал,
